На пальму мы карабкались,
На пару с обезьяной,
Она, тоскливо морщась,
Спросила: «Ну, зачем,
Ты ешь, наши, последние,
Кокосы и бананы?»
Я ей, ежом топорщась:
«Голодный, вот и ем…»
Она: «Босыми пятками,
Ты ствол не так цепляешь,
Нет ловкости мартышечьей,
Тем более - хвоста…»
А я: «Скачу лошадкою,
Собакой грозно лаю,
Драконом огнедышащим,
В тоннель вползу крота…
Во мне же, всякой, ловкости,
На тридцать акробатов,
На тысячу жонглеров,
Пять цирковых слонов,
Оставь свои, ты, колкости,
Гиббонам вороватым,
Что увели на сторону,
И плов мой, и улов…»
Услышал: «Тень сочувствия,
Зовешь ты, обезьяньего?
Слезою не стянуть,
Из-под носа, банан!
Ведь нет мозгов отсутствия,
Я молода, да ранняя,
Лишь кожуру куснуть,
Придется, капитан…»
И поднажал тогда я!
Так есть хотелось, братцы…
Мартышек если слушать,
Гиббонам суп варить,
Рискую без всего,
На дереве остаться,
А перестану кушать,
На острове не жить…
За тот момент покаяться…
Да, гадким стал созданием,
С которым всем животным,
Не справится вовек,
Они еще пытаются,
Но это - по незнанию,
Ведь страшно злой и потный,
На пальме – Человек…
«Ты говорил, что лошадь,
А чистая макака!» -
Открыла обезьяна,
Громадный желтый рот,
«Вот кораблекрушенья,
Натерпишься, как, страха, -
Ответил я, - и вселятся,
И ты, и бегемот…»
Мы на песке сидели,
С мартышкой и гиббонами,
Жевали, что осталось,
И пели про прибой,
Я на закат смотрел,
Но видел макароны,
В тарелке поднимались,
Маня опять домой.