я говорю ей без обиняков:
"так точно, проживал, но был таков,
поскольку оказался бестолков
в вопросах чувств и правилах морали.
при памяти и вроде бы не пьян,
сложил свои манатки в чемодан
и умотал в одну из дальних стран,
где никогда таких, как он, не ждали."
она в дверях застыла, словно здесь,
в коморке пять на шесть, чудес не счесть,
и ежели вершить сегодня месть,
то это подходящие хоромы,
но не поймёт бедовая никак,
смотря на узаконенный бардак,
чем дорожил исчезнувший чудак,
которому богатства незнакомы.
я повторяю, словно "Отче наш":
"оставил мне тетрадь и карандаш.
их на блошином рынке не продашь,
а на аукционе и тем паче.
в довесок - сны, что были так нежны,
и трубку мира, крестницу войны,
да песни (ну кому они нужны?)
про джентльменов ветреной удачи."
она молчит и не отводит взгляд,
мол "где же тот, кто явно виноват
в случившихся сто лет тому назад
деяниях волнительных, но тяжких?"
и мне косой грозит издалека,
а я, чтобы спастись наверняка,
храбрюсь, но непослушная рука
расстёгивает ворот на рубашке.