Если попытаться перевести стихотворение Пастернака "Никого не будет в доме...", то можно услышать, что по-английски оно даже как-то полнозвучнее... То есть пастернаковское, может быть, и отпадет, зато это будет по-настоящему зимний хит и сингл... Зима в нем начинается уже с глагола "will" во второй строке, переходящее в "twilight" в третьей, и это "Single" между ними абсолютно сращивает между ними "один" день в сквозном проеме. Дальше "clods" - комья - добавляет подспудно к белым и мокрым, что они еще и холодные. И голод дровяной я перевел как "firewood's hunger" и это покрыло этот холод. Единственное, что плохо - крестовину оконную так хорошо, как она по-русски звучит, не перевтси на английский. Зато опять возвращаясь к комьям в конце, в последней строфе, которая есть настоящее начало глагола комнаты, "в чем-то впрямь из тех материй" можно просто перевести как "in some indeed of those fabric" и метафизичность материи и матери уходит, составляя что-то из инея и ткани, единственного нужного покрова, из которого "snowflakes are sewn", то есть из которого вода приобретает структуру, выпевает род.
Это Юля спустя столько лет меня нашла под Старый Новый Год, и я стараюсь оправдать мой четырехтомник Пастернака где-то там у нее в Германии, еще не сожженный.
Еще не "firewoods"
Но уже форестгамп в "will run a trembling of doubt" - и обувь, памятная ногам...
and passing without trace
my wrinkled lad face...
Как Ахматава говорила, получается: стихи из сора растут. (в чем-то белом, без причуд - Пастернак) (Бродский - плывет в тоске необъяснимой) - хлоп(ц)ами босыми...
Еще я открыл, что слово "тесто" по-английски отчасти рифмуется с английской же "дочерью". Это в тот момент, когда я упрекнул себя, что хороши ж мои литературные вкусы - стараясь описать приготовление мамой печенья, ставшего краеуголным камнем (остыло) вины: за этот переводческий халутрный процесс, в такой усталости, что только ночь с ее тишиной... Но Silence - вот это-то и могло помочь в усталости, обремененной мамой сознанием, что я не поэт.
И поправка Юли, что dough и daughter и зчучат иначе. Если б она знала, что на русском лучше укоренилось это тесто - в дочь, и что сама она являет своей поправкой... необъяснимость объяснимости происходящего. Но вот меня снова отвлекает мама, снова в магазины, и т. д. (doughter)
Она представилась, напоминая о себе, как Юля, дитя июня... И потом я по думал, что как верно это - не рифмовать с июлем, а потом вспомнил, что забыл, возможно, свои безуспешные попытки писать ей тогда стихи, которые... Вот теперь, оказывается, даже трогают своей полурифмою, полулогичностью, что Юля именно дитя июня, не июля или, тем более, августа. Хоть ее адрес и Аусберг.
И сразу я не понял, зачем было это "дитя июня" писать на русском... И сейчас я только догадываюсь, что это попытки моих стихов. Так и жизнь пройдет - и будет только мое полунедоумение, полуизумление, а чтобы полюбить... Впрочем, не я виноват. Никто не виноват. Просто трава не кошена, работа - автомат, на мат умножена... И ты в этой своей тиши - как об ножи.
Но жизнь рифмует еще дальше, и завтра я поеду к тете Вале... Так сказала мама. Вместе с мамой. А тетя Валя... Пожалеет, что я стриженый. Хотя это и не относится к Юле...
Счастье, что рифмуется каким-то дальним светом фар, что, может быть, не бездарен этот дар.
But try talk about holiness
and you discover,
that loneliness
is the only nest.
Иди лесом, только лес dis-over,
is paradise,
эти пару глаз,
которые только способны небо несть,
этот зеленый,
that comb heaven's shoulders
and breaks high borders
for the only possible rise,
which nevertheless not see your eyes.
Until they hear the thunder,
and you will call it Sunday.
Не халутрный, а кустарный,
и не doubt, a invasion.
Впрочем, ты по-прежнему бездарный
хлопец, но и звук снежный неизбежен.
Когда идешь по уличной тиши
И, накинув капюшон,
Слышишь: ищи, ищи,
Но не капает ведь, зачем он?
А ты зачем так распушен?
Распушена? И где испуг,
что снежный звук
не режет слух,
но нежит,
нежит...