Если нет толчеи, можно сесть и рассматривать лица.
Я сижу и смотрю: симпатичная пара напротив.
И ребенок - младенец - спокойный - темнеют ресницы.
Все одеты по-летнему, мило-небрежно, по моде.
На скамейке сидят, а за ними чернеет окно.
Что-то в них необычное, их отличаешь от сотен.
Что красивы и молоды? Да, но таких ведь полно.
Хороши, и особенно женщина. Вот бы картину
мне с неё написать или, скажем, отснять бы кино.
Парень тоже хорош: бородатый, уверенно-сильный,
несомненно гордится отцовством. Но он - бытовой.
А она - вот она улыбается мужу и сыну,
вот к ладошке младенца своей прикоснулась щекой
и закрыла глаза - упивается счастьем, умыта
счастьем этой минуты. Она излучает покой,
и любой её взгляд, и любой её жест говорит нам:
"У кого есть такое сокровище, как у меня?
У каких бенуа, у каких залитованных литта?"
И ещё: она, кажется, знает - ни этого дня,
ни вот этой минуты нельзя ни поймать и ни спрятать,
ни с собой унести - она знает, но может принять.
Принимает, вбирая всей кожей мгновенную радость,
и качают дитя полновато-прекрасные руки...
Ну а я - я смотрю на неё и печатаю кадры
на сетчатку себе. Я запомню и краски и звуки.
Я запомню, и мне этой памяти хватит надолго:
на любые мои предстоящие страхи и муки
я могу оживить персонажей моих из вагона.
Я могу наслаждаться живительной силой минуты -
так велела моя безымянная метро-мадонна!
Впрочем, я понимаю: движенье не знает уюта.
В подтверждение этому спутники нашей дороги
со скамейки встают и пакуют коляску, продукты,
обувают ребёнка. Вообще проявляют сноровку.
Вот они собираются - те, что сидели напротив.
И, собравшись, выходят с толпой на своей остановке.