Сложно себе представить,
каким будет это произведение через двадцать лет.
Нет. Да, оно еще сырое. Да нет, в нем точно что-то есть…
(Автор)
Вход в сумасшедший дом был по-своему мил. Мантру зеленый слон, опершись о косяк, читал, в хобот скрестив глаза – вольную дав ушам, которые, громко смеясь, виляя хвостами, ушли.
«Хорошее место. Входи» – на мощной слоновьей спине написано карандашом химическим, а на груди – орден: «Зеленый друг идущего трудным путем». Первая степень. Страж. Профиль – не выпускать!
По мне, хорошо, что слон. Не крыса, не таракан. Тарантул какой-нибудь гораздо зловещее, по мне. Вхожу, раз такой расклад – бес-платно. Свободный вход. Когда еще попаду в подобную ерунду?
– Здравствуйте! Я – Иисус!!!
– Надо же… – Это я. В первых строках повезло. Не серый вам кардинал, не Гэндальф, что Рональд Джон, отправивший Фродо во мрак, а знающий, для чего покинул свой собственный крест. – И вам, – говорю, – не хворать.
Первому встречному лайк ставлю. Дальнейший путь загрезился в желтых тонах, Солнечный то есть весь с пя;ток и до волос.
«Счастья тебе, Христос! Славься, желтея в веках где-нибудь на облаках», – так говоря про себя, в медленном желто скользя, надеясь найти, успеть, возможно, по-оранжеветь, во множество чудных палат проводит меня медбрат.
Зачем я не сразу с утра? На смене была медсестра. Вся в латексе и бигудях, при двух все-возможн-ных грудях. В прекрасного цвета bon ton весь облик ее погружен, наверное, быть бы мог опять с головы до ног – стою не одет, не обут – не где-нибудь, а тут.
Хотя без смирительных пут. Галоперидол не дадут. В палату для буйнопомешанных не поместят меня, грешного, потерянно-безнадежного, вдобавок снабдят одеждою. Сплошь привилегии-бонусы для повышения тонуса.
Медбрат же, сказать будет кстати, подводит меня к палате, в которой полно уже разных, нисколечко не заразных. Им в историю так и заносится: «Мысли особи не переносятся. Их культурно привить пытались – мысли полностью вскоре стирались».
– Заходи. Не робей. Не опасно, – мне медбрат анапестом в гласные.
– Да какая уж тут опасность, если мысль над средою не властна?
И вхожу, не дождавшись ответа, в это не-плодоносное лето.
– Здрасьте вам, досточтимцы прошедшего! Отчего ж вы теперь сумасшедшие? Ясно дело, что День Завтрашний опаляет извилины заревом, а вчерашнего стынь кромешная как же сделала вас нездешними? – Я с порога ко всем с вопросами непростыми: мол, вы – люди взрослые.
А они мне:
– А вы сами-то чью разрушенность руинную отстаиваете?
– А футбольно-хоккейных дел, позвольте-ка, за кого то есть фанатствовать изволите?
– Не сочтите нас какими-нибудь обормотами, как у вас дела с рыбалкою и охотою?
– И в-четвертых, какая разница, кто и как в этот мир пялится?
– Да простятся нам дела дюже грешные, вы, позвольте, Христу насколько споспешествуете? – в общем, тоже хором вжарили – не по-детски незлобиво, а так, по-соседски. – Не боясь, отвечайте смелее, даже если другим чем болеете.
Вытирая улыбку с лица, начал я отвечать с конца:
– Христа, – говорю, – вашего лайкнул я. Ничего себе такой дяденька. Про футбол, про охоту с рыбалкою ничего не могу сказать особенно гадкого. Неплохие вроде безделицы, но для меня совершенно непонятная деятельность. Видеть в шайбе над-каучуковость ограниченность моей чувственности не дает мне, а мяч футбольный, затрибунностью кругло-довольный, скачет радостный в сонном пространстве с подозрительным постоянством. Гол динамит снотворность криком. Шум, не помнящий о Великом, переходит на шепот скромный, и себя не вполне помня. И я обо всем практически мыслю лишь поэтически. Бить свинцом по живому попусту – для меня равносильно подлости. И червей извлекать лопатою – для меня занятие гадкое. А в руины по пальме-истории спускаться начну еще нескоро я.
Так ответил – и всем понравилось. Видно, им действительно давно все без разницы. О здоровье у них для порядку справился и ландшафт изучать отправился.
Палата «В плену у спорта», палата с названием «Ботокс», палата «Для тех, кто с пирсингом», палата «Для разных шизиков», палата с надписью золотом: «Только татуированным»…
Сколько палат? Какие? Стены желтые – потолок синий, чтобы якобы в целях лечебных больные не лишались искусственного неба.
У меня еще и без назначений разных потолок вызывал небесные ассоциации. Потому что – время! Дизайн и все такое. Нет – известке, да и краскою половою цвета коричневой крови заболевшим сердца не наполнить. Плитка к плиточке – кафель желтый. Хоть тату – хоть рыбалка со спортом! Все здоровым-больным разрешается, кроме… К Роме тут запрещается. В процедурную… строго по графику, а остальное к Нафигу.
Нафиг – это уже в анамнезе. Он и сам по себе интересен. Кто я? как? и зачем? и куда? – для него это все ерунда. Но тату, но футбол и прочее, Александр Сергеевич отчество – не последнее для него, он поставил превыше всего. К Роме Нафиг дышал неровно и о первом умалчивал скромно.
Я смекнул это тут же, сразу и без Нафига больше не обходился ни разу. Хоть на лекарства у меня значительная доза, но больным доказывать что-то просто несерьезно. Прибегут, напичкают или наколют. Извините, но я не напрасноголик.
– Чем пустее ведро, тем громче! – проходя, какой-то рабочий проронил ненароком фразу и скрылся в палате с надписью «Розовому Уни Тазу».
Это что еще? Мать честная! – я болезни такой не знаю. Захожу, любопытством влекомый, – вся палата в принципе мне пост-знакома: Мона, которая Лиза, смотрит откуда-то снизу на розовый писсуар, ссуженный палате в дар автором Даже Не Ждите, мол, писайте и идите отсюда куда-нибудь дальше невидимым лестничным маршем, спускаясь спиралью генной на периферию Вселенной.
«Все, что творили до нас, – в розовый Уни Таз!» – лозунг на стенах желтых, как в лучших европейских уборных. Я чуть-чуть постоял и вышел.
Кто-то мимо проходящий сказал мне: «Тише!» Зачем? Я и так словно бриз бесшумный. Да что с него взять – полоумный. Продолжая дорогу дальнюю, останавливаюсь перед надписью «Музыкальная». Захожу, вняв совету, сделавшись значительно тише, и с порога прям речь подобную слышу:
– Было! Многое! Но прошло. Рок-н-ролл – безусловное зло! Мысли – ноль. Нетрезвая критика… Пубертатный период нытика! Хочет много – не знает как. Пьет горящее натощак. Опьяневший – он Свет несущий, песнь на Мельницу Света льющий, души всех он гитарой спасает, трезвый – плохо соображает. Продолжайте и дальше бредить под надзором врача дяди Феди, наигрывая ему свои мании в надежде на полное взаимопонимание, – дирижировал словами с табурета некто во фраке; некоторые, длинноволосясь в джинсы, закатывали рукава, явно готовясь к драке.
Я понял: спорят о предпочтениях. Которому из них посвятить свое лечение? Я этим с детства не гипнабЕлен. Вышел тихо, прикрыв за собою двери.
«Некоторые», бросив песни и танцы, стали устраивать антивоенные демонстрации. Вырезали повязки. Назначили дежурных. Группировались подальше от главной процедурной. Очень далеко. На западной окраине. Слон не понимал: как нас-их так угораздило? Тут же объявился некий мастак и присвоил себе слоновье: как-нас-их-так…
Я пошел. Зашел еще в палату. И рассказчик сразу тут как тут. И пришлось мне, тоже для порядку, слушать много длительных минут:
– Я, во-первых, и врачам не нужен. Во-вторых, не нужен никому. Ах, зачем когда-нибудь Бестужев для меня не утопил Муму? Или не Бестужев, а Тургенев? Или… Водкин Красного коня – не литературно в понедельник – утопил бы только для меня. Взял за гриву… хобот… лучше – уши! Вывел златогривого гуся (хоть какая-то, но, знаете, отдушина) – пусть потонет жалобная пся. Но никто, ни Пушкин, ни Вернадский, обо мне – ни буквой, ни строкой. Я им говорю: «Мне врач без надобности». А они холодною рукой… Нет, руками. Многорукий демон. Монстр. Рыжий. Или Буцефал, выводя медведя на арену, Александра все же поджидал. Не больной он. Как и я, здоровый. Спрячь себя за белый свой халат! Мы топить слона ходили оба, но из нас никто не виноват. Не поверили. Обоим. И на «вязки». Слон спасенным принят в персонал. Правда, говорят, что стал зеленым. Я его всегда зеленым знал. В общем, не грусти, располагайся. Здесь пройдет твой жизненный трамвай. Не катай в своем трамвае зайцев – белок разнолицых покатай. Те заплатят. От Ньютона… пальцы растопырил надо лбом Наполеон. И гнездится на горбах скитальцев лысою кукушкой желтый дом. Не устал следить за мыслью -- алой линией стекающей с небес? Говорят, единственный кто – Мао! – вылечился, а потом исчез. Мы с тобой исчезнуть тоже можем. Могем. Даже если не Ван Гог будет по тревоге потревожен. Пушкин, знаешь, многого не мог…
И еще четыре с половиной бесконечно длительных минут извергал он на меня лавинно «как и почему у них вот тут».
ШаирЪ, превращаясь в шар, чувствительность повышал. Так заявлял Рембо: «Я округлялся назло, в горькие жизни часы, в сапфировые шары. Из металла ли – всё равно, я вжимался в них, уходя на дно, онерически, от реальности. Приходя в себя, отрекался я от любого доступного знания, придавая их все молчанию. Вниз взирал сквозь небесные окна, из под шарообразного свода. Предо мною раскинулся город, только я позабыл который.
С отрывною бумагой случается – отрыванье её кончается. Шар сапфировый на металлический поменял, соблюдая приличия. Отрывать продолжаю дальше. Изымаю из себя тяжесть и несу её в Храм на Крови, криком боли в постель любви. Прошепчу, поднеся к алтарю: С днём рожденья! Сюрприз! Дарю! А в ответ его шёпот-ладан: «Мне такого добра не надо». И ответ ему мой под стать: Жалко. Ладно. Буду искать у Прокруста себе алтаря…Только время потрачу зря.
Всё. Проехали. Шар воздушный околачивал в небе груши. – Как дела? – Ничего. Терпимо. – Пара десятков плодов просвистели мимо. За ними последовали кукурузные початки, а после всё, что было в остатке. По инерции выхватил две арбузных корки. Быстро измерил себя ими в холке. Почти пятнадцать с половиной вышло. Получалось, что я Алиса и стала выше. Значит, могут назначить другие лекарства и переведут в иное палаточное царство.
Переехал не без сюрприза. Я представился всем – маркизом! Оказалось, у них, практически, все болеют аристократически.
С места, сразу, мне захотелось, ознакомить их с сутью дела. Говорю: ткните в меня пальцем, куда захотите. Вам ответят: Здравствуйте! Я Алиса. Говорите. – чтобы знали, как я оказался в их прекрасном палаточном царстве.
И они от восторга запрыгали. И они в меня пальцами тыкали. Больше всех задавал вопросы ампиратор с орлиным носом. Он клевал им меня в плечо: Говори! – И я говорил ещё. Говорить Алиса умела, но потом батарейка села.
Я им тут же: В моей истории записали -- больной особенный! Мол, я весь необычно устроенный, блок питания в меня встроенный. Дать сначала хотели Нобеля, за перпетум мой внутренний мобеле. А когда перешли к испытаниям, то возникла проблема с перманентным питанием. От награды пришлось отказаться. И пошли мы с Алисой скитаться. Если есть у вас устройство зарядное, с юэсбишностью подходящею, нам с Алисой - воткнуться осталось…Но зарядника не оказалось.
- Ничего, - говорю – в прошлой жизни, выходили уже шишли-мышли. Если так посмотреть, вся история и добычи энергии скроена.
- Тут…вопросик…тогда…Этический. Что, теперь вы без-энергитический? – Получается так, братцы. – Значит здесь вам нельзя оставаться.
Ситуация – капитан, очевидно. Разворачиваюсь, и уже в спину прилетает: «Катись отсюда!» Я меняю трамвай на верблюда. Не спеша, но зато надежно. Продолжаю двигаться, встречая разного рода прохожих.
– Здравствуйте! Я – Серёжа! – один из них не замедлил себя подытожить.
Хотелось ему ответить: «Я тоже». Но вы знаете, я не Серёжа. А этот был малый забавный, и я бы сказал – незабвенный. Смотреть невозможно без дрожи на сто килограмм Серёжи, который от пола до кепки – две бадминтонных ракетки. Вполне жизнерадостный парень. Кредо – поздоровался, представился – и все нормально. На верблюде я ему имеющим к-потолку-отношение показался, вот он поздороваться и представиться расстарался. Я кивнул – ведь Джавдед знал пустыни и суше, – выпуская приветственную улыбку наружу. Под уздцы скакуна. Время по лимиту. Продолжаю движение по источающим желтизну плитам. Любопытство крутит шеей во все стороны. Рассматриваю на стенах картины больными нарисованные.
Поворот головы, порою, не безопасное предприятие. Пол взмаха…и ты окажешься в объятиях, игр вчерашних – кристалла сколы…Рубаха. Плаха. А я голый! Назад полвзмаха…Стою в поле. Вернуться? Одеться? Обуться? Да бог с ним. Ещё и босый!
Привилегия принца. Нищим являться в столицу из провинции. В прямые проспекты упрямо вперясь, дням минувшим больше не веря, а не наставшим – допрос с пристрастием. Чужие в моей игре не участвуют.
Да, кстати, Солнцу карт-бланш по полной. Сначала утро, затем – полдень; уж после вечер помянем к ночи. Я спать улягусь в надеждах Солнечных. А вы, не знаю, хоть в небо упритесь вверх ногами. Мне без разницы, ведь я не болею с вами: футболом, рыбалкой, бренчаньем на гитаре, не бросаюсь, выпучив глазки, к установкам ударным. Когда наступает серьёзный возраст хочется отправиться в страну Неразрешимых вопросов.
Вот там, и цука, и омбани рот, и блин, и нафиг…Как эти долбанные неразрешимости разынигматить? Бам-бам, башкою, два раза об пол и снова отборочной очередью во все стороны. Ведь должен кнопку Перпетум Нобелю! Блин, цука, странно, другим что, по фигу? Крючки, гитары…мячи за пазуху…Ещё один день проклят живущими одноразово.
Я многолетник! Я – долгоцветик. Согласен, должен быть такой хотя бы один на белом свете. Пусть сплетни складывают, что ростом маленький. Они не крупные цветочки аленькие. И семицветики. Зерно горчишное – обитель веры – ничего лишнего.
И снова попытка на грани стресса: осознать трансформационную составляющую эволюционного процесса. Сегодня знает любой горбатый, что Солнце опережают кладбищенские лопаты. Должен способ какой-то быть, Солнцу лопаты опередить.
Остановлюсь. Пауза. Перевязываю раненное ранее сказанное. Ему незрячему досталось, бедному. Сижу, старательно перевязку делаю. Орали…Крику-то…Писали разное. Почва глинистая – штыки вязли. Могилы братские копали сутками, а ты сиди ищи кнопку тут и боль испытывай за прошлому уплаченное.
Стоп. Договорились же! – голову не поворачивать. Вернее, как его, - в прошлое не пялиться. Поворот головы – взгляд в будущее устремляется. Лучение длящееся справа, слева и сверху-донизу. Вдыхаю. Радую лёгкие Солнечную дозою. Солнце, тоже, знай Себе, радуется. Уйма золота. Никакой инфляции. Золотится радостно Светлейшее Лучение. Что ж ещё надо для всеобщего причащения?
Мне летний вечер раскрыл объятия. Какое небо сегодня утратил я? – спросить хотелось у оппонента. Оглянулся. Осмотрелся. Никого нету.
Рядом громко кто-то крикнул – Я Штирлиц! Со шприцем за ним, вся в латексе, шествовала медсестра и шептала – Очнитесь! Но он на Бабецк, через минное поле. Когда ему ещё такое позволят? Кричать бессильно о приграничном Яре, хотя тут свои, родные, с 90-х на Чуже Странного дядю фуярят. Но он, не видя, про поступь героя…Скоро к преследованию присоеденились ещё двое. Но Штирлиц, До Пив, кинул пустую пивную банку в сторону метафизической Европы, рассчитывая на дополнительные приключения для собственной попы.
Трое из болящих прыснули: браво-браво! – и подло посмотрели на преследующих его санитаров. Сжигая взглядом превосходящие силы противника, в тайне надеясь, что с ними рядом скоро положат террориста и насильника, который точно однажды сможет и наконец-то настанет царство справедливых краснокожих.
- И не надо своими маниями и комплексами заселять мою голову! – истерично, вдруг, завизжал в своё мнение навсегда упоротый. Нравилась ему его фундаментальная позиция. Поэтому он всегда считал себя подарком для инквизиции.
Свою идею он выстраивал на железобетонных аргументах, добавляя к ним некое экзистенциальное Memento. Не забывая о рецептуре. Ярко выраженный Панизм. Предпочтение отдаётся натуре.
Можно, конечно, повивальный колокол растащить на удары безудержной радости. Это, наверное, было бы здорово, стоять и улыбаться на паперти.
Клоуна видели угодливо-нищего, о сольфеджо в Гайдне по ночам мечтающего? – спросила у мимо медленно идущего девочка, натурально плачущая.
В это время некое подобие не малых размеров всяческой скверны, недобро посмотрело в сторону археомодерна. Предвидя в последнем опасное что-то, наподобие сильного снотворного внутримышечно в собственную попу.
Голова, она имеет рамки. Чуть лишка – и сразу через край. Стрекозою медсестричка в латексе мне шепнула нежно: «Отдыхай!»
Сон
«Я думаю, что и вам не меньше когда-нибудь разносит по городам какой-нибудь остолоп; наверное, это – путь, а может, со всех сторон меня окружает сон».
Вся картина в голове. Нет. В голове картина: слон, сидящий на спине блудного не-сына. Думаю: «Какого, Нафиг, он туда забрался?» Разворачиваю фантик – возникает пауза. Первая. Потом проплыл послевкусья образ: сыну ноша опостылела – слон сброшен. Откусил.
Конфеты нет. Пауза вторая. Слямзил слон? А может, сын? Честно? Не знаю. В третий раз удумал я перезагрузиться. Снится всякая фигня. Не фигня не снится.
– Мне еще.
– А что, уже?
За спиною трое. Сбоку четверо. Сюжет перекроен.
Уши. Мыши. Крысий хвост. Толстокожий спутник сунул сыну хобот в рот – сыну он не нужен. Почему? Опять вопрос. Вроде бы и надо. Может, просто не дорос?
Дабл-ю не Дабл. Столько этот хобот лет многие и многим! Эти, цука, в крик: мол – нет! Мы уже не могем…
И так далее, сон нес, видно, был в ударе. Что-то про Судьбу Колес… По карманам шарил. Семь цветных карандашей выронил случайно, но при виде двух мышей загрустил печально.
Уши медленно ползли, о своем судача, лысодлинные хвосты сзади, чуть дальше. Что тут скажешь, грусть-печаль наблюдать не сладко. Запечалился и я, но украдкой.
Дальше. Бог с ним. Сей пейзаж пресен, всем известно. Я на цокольный этаж, к буйнопомешанным. Там он, в подвале, буйный настолько, что в рубашке смирительной к койке ремнями из кожи прикрученный, и это, скорее всего, к лучшему.
В потемках. Нащупал. На вязках распят. Ни шаткий ни валкий, но дышит. Возможно, в атаку зовет так комбат, как я ему крикнул: «Ты слышишь?!» Он хрипло-бессвязно, навроде «му-му…» Я тут же: «Муму утопили; их двое, обоих, но по одному, по-своему, знаешь, лечили».
Я пальцы – к веревкам, я когти – в узлы. Я справился с этой задачей. Поднял. Растираю.
– Иисус? Это вы?! Вы знаете – это удача…
Целуют меня в уста холодные губы Христа. Я снова от сна пробужден. Надеюсь, что этот сон написан был для меня на грустных листах бытия каким-нибудь Ждальи; Завстревски; «Забытые арабески». В которых мы все во снах катаемся на слонах зеленых и фиолетовых по звездам, для нас неведомым. На деле же, наяву, мы все у слонов в плену, но нам эта явь незнакома, мы призраки желтого дома.