Страшными иногда бывают дожди. Смотришь из окна и содрогаешься неведомо отчего. Не от количества падающей с небес воды, не от скорости её падения, а оттого что чувствуешь: рушится мир. Рушится. А удержать его или хотя бы поддержать ты не можешь. Нет в тебе таких сил, как нет и прежней свободы, свежести взгляда – одним словом, молодости.
Страшными были дожди пятнадцатого года. Даже если утро начиналось солнцем, безмятежно лежащим на крыше дровяника, к полудню за окном темнело, сгущалось, и разом на землю обваливался дождь. В июне жива была ещё надежда на ясное небо, в июле казалось: вот-вот развиднеется, разойдётся, да и тепло всё-таки – вон дети купаться побежали в промежутке между дождями. К августу стало понятно: светлого лета не видать. Темно и на небе, и в сердце. К тому же скоро осень, а осенью новые миры не создаются…
Второго августа, в день рождения отца, сходили на кладбище. День, с утра пасмурный, неожиданно высветлился солнцем. Когда возвращались, стало жарко, и Серёжа сказал, что ждать нас не будет – пойдёт быстрей, чтоб искупаться до обеда. Так и вышло. Мы с Валерой пришли, а вскоре и он вернулся с реки – оживлённый, в капельках воды, радостный. Сели за стол, разговорились. Я прижалась щекой к прохладному Серёжкину плечу:
– Может, ещё останешься? Лето только начинается. Вон какой день выстоял.
– Нет, надо ехать…
Дождя так и не случилось в тот день. До самого вечера светло было на душе. Вспоминалось многое: родители, бабушка, сенокос…
А наутро пришла беда. Серёжа ушёл с полотенцем на плече из дома – купаться, Валера отправился в магазин, ко мне пришла соседка Валентина. И была-то она у меня минут пятнадцать, а за это время небо, до того ясное и солнечное, почернело, началась гроза. Валентина поспешила домой, я отключила электричество и стала ждать братьев.
Гроза кончилась мгновенно, как и началась. Несколько раскатов грома – и всё стихло, и снова солнце сияет во все окна. Я вышла на веранду. Мне показалось, что в дальнем углу дровяника окатились дрова. Значит, Сергей искупался и сразу пошёл укладывать костёр.
Я вернулась в дом, а через минуту в дверях показался Валера с племянницами. Я кинулась разбирать сумки, накрывать на стол, девчонки щебетали, рассказывая о прошедшей грозе, Валера улёгся на диван перед телевизором.
– А Серёжу не видели? – спросила я. – Он где-то в дровянике. Ладно, я сейчас сама его позову.
Спустилась по лестнице, вышла на крыльцо. В дровянике никого не было. Я постояла, подумала и пошла к бане. Наверное, переодевается. Неужели всю грозу пробыл на берегу, а мне просто послышалось, что он в дровянике. Подойдя к бане, окликнула. Тишина. Открыла дверь. На скамейке лежало полотенце, на полу – тапочки…
Я кинулась к дому:
– Валера! Серёжи нет!
– Наверное, на Чурьегу ушёл. Давай я схожу, позову его.
Я пошла к Кене, обежала весь берег. Сначала молча, потом с криком: «Сергей! Серёжа!» Мне подумалось, что ему стало плохо, и он лежит где-то в траве. Но никого не было. Вернулась к дому. Навстречу мне, взволнованный, шёл Валера.
– Сейчас я лодку возьму, посмотрю по реке, – сказал он.
Они с Ленкой сели в лодку, а я снова пошла по берегу и кричала, кричала… потом позвонила сестре. Она откликнулась: «Сейчас приду». Спустившись к берегу, она в метре от него увидела белую фигуру человека, словно вылезающего из воды. Это был Сергей…
И хлынул дождь. Чёрный, страшный, он шёл до самого вечера, пока не приехала милиция. Мы стояли под проливным дождём, прижавшись под козырёк дома на берегу, не в силах оставить лежащее чуть ниже на траве тело Серёжи, накрытое брезентом…
В ночь перед похоронами я почти не спала, занятая хлопотами. Думала, что это к лучшему: смогу уснуть после похорон. Не вышло.
Как только я закрыла глаза, увидела Серёжу таким, каким он был вытащен из реки. Серёжа стоял у печки в горенке и смотрел на неё. Мне сразу вспомнилось, как Валентина по приезде с кладбища заставляла посмотреть в печь: по поверью, тогда умерший мерещиться не будет. Я посмотрела вскользь – не до того было. А вот, померещилось…
Усилием воли заставила себя открыть глаза. В горенке было довольно темно – уже август. «Сон. Это сон! Спи!» – внушала я себе. Заснула, но через некоторое время почувствовала, что надо мной кто-то наклонился. Открыла глаза и увидела мужское лицо. Не сразу поняла, что это Валера. Он просил меня подняться, чтобы уложить подвыпившего племянника спать – тот никаким уговорам не поддавался.
Уложив племянника, я вернулась в горенку, легла, но сон был сбит. В голову полезло разное: и то, что гроб ещё вчера здесь стоял, и то, что это уже четвёртый гроб в моей комнате. Нет, раньше я относилась к этому иначе: меня не пугало естественное. А сейчас я не могла справиться с собой. Я не понимала тогда, что испытала шок. Слишком неожиданной была смерть. Да и все дни перед похоронами я винила себя во многом: не уберегла любимого брата, не сделала его жизнь лучше, а в этот его приезд даже не поговорила с ним толком, чувствуя постоянную усталость, душевную и физическую…
Две недели я не могла спать. Днём держалась: вела обычный обиход, разбирала Серёжины вещи, что-то раздавала, что-то стирала, что-то жгла. Каждую ночь я честно ложилась в кровать, ждала, когда заснёт Валера, и потом включала ночник. Но даже при его свете я не смыкала глаз: мне было жутко. Я никому не могла рассказать об этом тогда, стыдно было, что такое чувствую. Говорила, что не могу спать, окружающие советовали попить пустырника, а я с ужасом ждала ночи. Я внушала себе, что это глупо, что надо успокоиться, но не могла. Я боялась сойти с ума...
Спасли меня две вещи: ежедневная молитва и … книга. Как только я поняла, что надо себя чем-то занять ночью, если не получается уснуть, подошла к книжному шкафу. Брала книги и ставила обратно. Не то, не то…
Наконец взгляд остановился на двухтомнике, когда-то подаренном мне в Верколе. «Братья и сёстры». Я читала не раз книгу и раньше, но теперь словно открыла её заново.
Почему я выбрала именно её? Может быть, причиной тому название. Может быть, потому что в книге я особенно любила страницы, где говорилось о сенокосе. Ведь и у меня, как у многих деревенских жителей, был немалый «сенокосный стаж».
Пока была совсем маленькой, взрослые брали меня с собой, я сидела часами у муравейников, братья и отец выкуривали из земли диких пчёл и доставали мне соты, приносили заячью капустку. С 11 лет папа и братья, взяв меня в охапку, учили косить. Может, потому у меня и остался мужской замах на косьбу, как мне сказали в той же Верколе на празднике «А в Пекашино ставят стога». С 13 лет я уже неплохо косила, умела перевалить, ворошить сено, складывать в кучи, подтаскивала на носилках с братьями кучи к стогу.
А после окончания института, когда приехала работать домой, сенокос оказался моим главным летним делом. Серёжа тоже, выйдя в отпуск, приезжал в июле домой на сенокос. Постепенно мы с ним стали основными сенокосниками. Валера приходил вечером, после работы. Папа давно болел и на сенокос уже не ходил. Мама, особенно после смерти бабушки, часто оставалась на хозяйстве. Утром мы с Серёжей косили, или он косил, а я разбивала прокосья, шевелила сено, сгребала его в перевалы, выносила из кустов на солнце.
Серёжа косит-косит, нагнётся, потом кликнет меня: «Ась?» Я подбегу, а он покажет: «Смотри!» В траве крупные земляничины рассыпаны. Сама наемся, и ему сорву. Станет жарко, скажет: «Поднеси-ка!» Я иду к кустам и достаю оттуда упрятанную по холодку бутылку с водой, иногда ещё в росе. Иногда он попьёт и скажет: «Убери!» А иногда: «Давай посидим». И мы сидим и разговариваем. Он пожалуется, что его любимая футбольная команда проигрывает. Расскажет, о чём читал. Поговорим и о сенокосе, и о многом другом. Потом снова пойдём работать. К обеду спина у Серёжки уже темнеет от пота, а, когда двинемся к дому, над ней начнут кружиться овода, и он удивляется: «Почему тебя-то не кусают?»
Придя домой, мы бросимся купаться, а после обеда и короткого отдыха снова воротимся на пожню. К вечеру, к приходу Валеры, у нас иногда уж и кучи сложены возле стога. Помогай собирать остальное, да на стог полезай! Сама я на стогу при Серёже редко стояла, раньше – при папе – чаще, уж очень большие пласты брат подавал наверх – не по моей силе. Но около стога вертелась до последнего клока. После завершения снимали со стога Валерия, и все вместе шли домой. Если не стоговали, то после ужина шли, уже втроём, косить.
Хорошо, привольно косить вечером да в ночь. Трава пахнет по-иному, не так, как днём, когда солнце пригревает. Днём мёдом тянет, так что даже над скошенной, лежащей травой медуники кружат. А ночью трава пахнет багулой пряной, дурманом. Огонь ребята разведут – волшебным он кажется в сумраке. Возвращаемся, когда почти темно – в июле ночи уже белыми не назовёшь. Бежишь домой, торопишься, ноги холодеют от студёной росы, упавшей на траву, – зуб на зуб не попадает. Придёшь, свет зажжёшь и увидишь на столе кружки с молоком. Мама налила, а сама легла уже – рано встаёт, с войны привыкла так.
Закончим сенокос, пойдём по убранным пожням – и любо. «Хороша, хороша пожня в цветущей траве. Как шаль нарядная. И хороша пожня, когда на ней лежит пахучая, медовая кошеница. Но всех краше и лучше пожня, когда она голая. Когда с неё только что сено сгребли».
Родные, родные мне страницы главной абрамовской книги. И герои – тоже родня, хоть и пеняла мне как-то Т.П., что не похожа я на абрамовских жёнок. Может, и не похожа, да не чужая. Пусть и дальняя, да тоже сестра. А брат мой Серёжа и вовсе. И за плугом ходил в своё время, и на лошади сено в совхозе сгребал. А сколько чищобин на пожнях сделал. Он плоть от плоти абрамовских мужиков. Та же порода.
Читала я и вспоминала, вспоминала близкое, родимое; и книга день ото дня возвращала меня из мира Нави в мир живой, наполненный знакомыми голосами и звуками…