VIII.
Полчаса длилось глухое молчание.
И снова Остап одарил Гордона странной, полной озабоченности улыбкой.
— Думаю о том постоянно,— произнёс Остап,— непрерывно...
Задохнувшись, он жадно хлебнул вина и всласть затараторил.
— Я убил ребёнка без свидетелей. Ни один суд не в состоянии доказать мою вину, однако, я не могу избавиться от чувства, что каждый знает о ней. Я провижу свою тайну в каждом объявлении. в каждой газетно колонке...
В смятении он осмотрелся кругом, улыбнулся и нервно заиграл стаканом. Им быстро овладевала болезненная стасть исповеди, как суррогата успокоения душевной боли.
— Я с Элей... Нет! Не желаю вспоминать о ней— это причиняет мне боль нестерпимую... она буравит сердце... Ты смеёшься?
— Нет, даже мысленно не усмехаюсь,— серьёзнейшим голосом парировал Гордон.
— Правда? Мне померещилось. Но тебя занимает мой рассказ?— недружественно вглянул он на Гордона.— Разве тебе интересны наши с Элей былые отношения?
— Постольку поскольку это способно послужить моим намерениям.
Остап разразился хохотом.
— Ну да! Очень учтиво баешь. Ещё бы. И я тебя уже не интересую. Хе-хе, однако, ты именно теперь обязан мною сильнее заинтересоваться. Ты пог бы открыть во мне кое-что от собственной природы.
Остап зевнул.
— Ты возможно слышал историю убийцы какой-то богатой женщины? Он ограбил её, счастливо удалился прочь и вдруг вспомнил кенара в её особняке! Презрев страх и риск, убийца вернулся на место преступления, покормил бедную пташку– спас её от голодной смерти. Вот видишь! Это своственно нам всем. Мы в состоянии грабить и убивать, наслаждаясь единственно своей безнаказанностью... Но сладостная мелюзга... Хе-хе... Канарейкам не позволим умирать с голоду... Детей убивать нельзя...— сорвался он на дрожащий шёпот. Его лоб покрылся холодной, крупной испариной.
Наступила тишина.
— И ты преступник, но ты смог овладеть своими инстинктами в высшей степени, а я нет. Ты бы не подвигся на моё жалкое, маленькое злодейство... Ты же Карл Двенадцатый! Да, именно король Карл!
Он триумфально рассмеялся.
— Долго же я ломал голову над загадкой по имени Гордон– и наконец осилил её. Итак, Бог весть зачем Карл выходит за пределы своего Отечества, начинает войну со всей Европой, восемью тысячами войска атакует полста тысяч россиян– и вырывает победу. Ты понимаешь? Победу над вшестеро большим войском! Затем он в пух и прах разносит Августа Сильного, и... и, хе-хе... позволяет себе быть втянутым в трясину глупым варваром Мазепой, будучи очарован его россказнями под усеянным звёздами небом... Ха-ха-ха... Бедный эстет! А затем, спасаясь, он просиживает пять лет в Турции– всё во имя некой навязчивой идеи– понимаешь ты?– ради своей навязчивой идеи, повторюсь. Зачем? К чему? Всё его королевство могло бы рухнуть и лежать в руинах– Карл ничуть не озаботился бы им, лишь бы утолить собственное воображение... Ты скажешь, что пример некстати? Отнюдь... Ещ ты похож на Александра Великого, назвавшегося божьим сыном и всерьёз верящего в это! Ты и Байрон, метящий в короли Эллады...
На что вы так поступаете? А? Итак. величие ваше затмевает цель– и вы деййствуете, творите, не задумываясь над отсутствием намерений. Лишь поэтому вы обладаете столь великой, страшной властью над людьми. Я это так люблю, люблю безгранично. Я становлюсь соучастником вашего преступления именно из страсти к проявляющейся в вас мистической, авантюрной природы.
Он разразился злобным, безумным смехом.
— Да! Все вы похожи друг на друга. Богобоязненный, превыше всего любивший справедливость Карл безумно наслаждался массовыми убийствами, грабежами, поджогами... Врождённый пироман, он жёг дома и нивы, захлёбываясь счастьем. Из Штральзунда он писал своей сестре, что был невероятно счастлив, живьём изжарив нескольких тысяч людей... Ты видел его по-девичьи востренькое личико? Схожее, да, схожее с твоим!
Байрон издевается над миром, презирает всё что ни попадя– и желает стать королём! А ты... ты внушаешь себе. что должен ширить гибель в угоду некой сатанинской теории. Хе-хе... ты лжёшь себе! Ты ширишь разруху, поскольку заключаешь в себе сущий ад страдания и отвращения. Впрочем, нет– отвращение вредит силе воли: ненавистью ты богат, истой ненавистью! Я прежде вообразить не мог столь болезненной ненависти...
Остап смахнул стакан со стола и жадно запил из бутылки.
— Ты не от нашего века. Тут нет для тебя ни места, ни простору. Иначе стал бы ты королём, тридцатитысячной дружиной громил бы россиян и турок, за две недели одолевать тысячу миль чтобы отсыпаться на валах Фридерикенхалла и видеть во сне яснозвёздный небосвод... А здесь и теперь ты стреножен без сил, отчего жаждешь мести...
Ты когда-нибудь видел факсимиле рукописей Карла? Его почерк похож на твой. А знаешь ли ты, что Карл остался девственником? Не знаю, ты ли... Ах, да: Эля! Хе-хе... Это выл ваш мистический брак, плод воспалённых воображений. Да, именно мозговой экстаз... Я замечал, что ты засыпаешь и просыпаешься, не зная, спал ли... Ты, именно ты единственный безумец среди нас. Ты бы совершенно спокойно убил богатую женщину– и ни за что на свете не допустил бы гибели канарейки.
Гордон сдвинул брови.
— Ну довольно же! Я сыт твоим пьяным излиянием. Битый час как ни в чём ни бывало я слушал тебя! Довольно!
— Раз так, иди ты к чёрту!
Остап хватил кулаком о стол.
— Чего тебе ещё?! Пожелай вдруг, ты мог бы именно теперь спровадить меня в отделение... Хе-хе, пожелай вдруг... Попробуй только! Романтик при всех обстоятельствах столь благороден, что не способен на подлость. Ты же Карл Двенадцатый, король Нового Сиона– и тебе следует заявить на убийцу ребёнка! Хе-хе-хе... Ирод убил тысячи младенцев– и съели его черви.
Он внезапно стушевался.
— Что до могильных червей: ты полагаешься на метафору?.. Впрочем, не желаю тебя задерживать...
Он лёг на диван и засмотрелся в потолок.
— Психология, однако, есть наиглупейшая вещь на свете. Ну вот...— он снова сел на диван.— Теперь поговорим-ка рассудительно. А значит с интересом. не правда ли?
Остап вдруг посерьёзнел и спросил с неподдельным безразличием:
— Прокламация руки Вроньского?
— Да.
— Очень хороша.
— Да, ещё бы,— задумавшийся Гордон пригладил волосы.
— Кто её распространяет?
— Оконек.
— Он ли в прошлом году собирался зарезаться?
— Да.
— Ты и его опутал?— удивился Остап.— Поздравляю. Порой ты достоин неподдельного изумления. Я видел его в прошлом году, в стельку пьяного. Похоже, в белой горячке он визжал: «Я есть я!» Я сразу было подумал, что из него ты способен сделать нечто... Но знаешь. всё это для меня постольку поскольку. Понимаешь ли: я просто дилетант, дилетант...
Он допил бутылку и, чрезвычайно возмутившись, хлопнул ладонью себя по лбу.
— Скажи-ка, Гордон,— Остап подвинулся к Гордону и злобно осклабился,— разве Оконек и Собек не один человек? Тот злополучный Собек в прошлом году поджёг твой амбар. Он же застрелил твоего лесничего. Ха-ха-ха... очень занятное дело, я давно подозревал: стал допытываться и узнал, что Собек в то время был безнадёжно болен... Хе-хе-хе, вот как личико твоё задрожало. побледнело-то...
Остап ещё ближе подвинулся к Гордону.
— Ты часом не ошибаешься?
Гордон тихо рассмеялся.
— Ты угадал. Оконек расправился с лесничим. Собек умер два дня спустя– на него списали убиство. В общем, на умирающего можно валить всё. Оконек был моим рабом, псом моим, что стоит многого. Таким образом, многое из того, что станется теперь, будет списано на такого же Собка.
Остап не переставал изумляться слышанному.
— Никогда ты ещё так со мной не откровенничал. Ради чего?
— Я бескорыстно. Думаю, теперь могу говорить совершенно открыто. Ты понимаешь. что это значит для тебя?
Взгляд Остапа исполнился ненависти.
— Мертвец Собек подожжёт фабрику Шниттлера?— хрипло рассмеялся он.
Гордон побледнел и смолчал.
— Что? Или твой план не таков? Как ты взволнован! Почему молчишь? Твоя открытость не безгранична?
Гордон презрительно улыбнулся.
— Боже милостивый, Гордон, ты наивное дитя. На убийства и поджоги годится первый встречный громила. Тебе ещё не пришла в голову мысль о распространении холеры и тифа? Неужели нет? Это же писк моды fin de siеcle... Рафинированное средство. За неделю заразишь всю провинцию...
Шепча, он весь затрепетал и внезапно топнул ногой. Губы его стянул судорожный смешок.
Гордон встал. Ненадолго скрестились их пронзительные взгляды.
— О, Сатана!— рявкнул Остап.
— Я пристрелю тебя как пса, среди бела дня, если осмелишься проговориться,— пена обелила губы Гордона.
И казалось что они вот бешено схлестнутся. Руки Остапа заходили ходуном.
Гордон овладел собой и молча вышел вон.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы