Сначала боишься соврать. Потом — проговориться.
Позже радуешься возможности не рвать себя словами. Как болезни математички.
Перестаешь во всем слышать ритм спотыкающейся электрички.
Зато начинаешь видеть лица.
Живешь в тишине, наслаждаешься непреходящим летом.
Отсутствием повинности собой разъяснять вселенную.
Привыкаешь. Начинаешь не любить возвышенное. И поэтов.
И вообще всех, творящих нетленное.
Только ночью, когда лунный диск крутит для бессонных золотые блокбастеры,
убегаешь в уборную, пускаешь воду, забыв запереть хлипкую дверь на засов,
долго и шумно выблевываешь запекшиеся в безобразную корку трупики слов.
Чтоб к утру был чист. И — теоретически — счастлив.