дневник(I)
суббота, 7 марта 1970 г.
После солнечного дня и почти весеннего вечера снова внезапная метель. Все так изнурены зимой, её упорным постоянством вначале и наконец множественными капризными переменами, когда за сутки температура повышалась на десять с лишним градусом до нуля, до оттепели с порывами тёплого ветра, чтоб обернуться ночным трескучим морозом. Пожалуй, никогда прежде я столь на ждал тепла, солнца и зазеленевших деревьев. Знаю точно, возможно и обманываясь, что по весне нечто переменится в полумёртвом моём прозябании.
В редакционной статье «После приговора» последнего, 10-го номера «Политики»– пространные цитаты судебного решения недавно конченного дела пяти молодых интеллектуалов, известного как «процесс альпинистов». Четверым осуждённым (Мацей Козловски, Якуб Карпиньски, Мария Творковска и Кшиштоф Шимборски) обвинительный акт вменил «договорённость с действующим от имени зарубежной организации Ежи Гедройцем с целью причинения ущерба Польскому государству, а затем согласно условиям договорённости– участие в инспирированной империалистическими центрами идеологически-диверсионно деятельности управляемого вышеупомянутым Гедройцем Литературного института в Париже, состоящей в очернении государственного строя и руководящих органов ПНР с целью расшатывания социалистических устоев общества", в то время как пятой осужднной, Малгожате Шпаковской– «...в целях распространения записывала, редактировала и тиражировала тексты, содержащие надуманные сведения, инспирирующие недоверие к партийной и административной власти, способные причинить существенный ущерб интересам Польского государства». Согласно «Политике», характеристика роли парижской «Культуры» и Литературного института составила значительную долю обвинительного заключения воеводского (областного, прим. перев.) суда Варшавы. Проведя заседание и заслушав голоса сторон, суд признал всех "альпинистов" виновными и приговорил их к срокам от трёх до четырёх с половиной лет, поскольку счёл деятельность в интересах парижского Института крайне опасной интересам нашего государства, охарактеризовав её следующим образом. «В последние годы особенно оживилась деятельность парижской «Культуры» под редакцией Ежи Гедройца. Убедившись в бесплодности попыток свержения социалистического строя, она стремится разложить социалистический лагерь изнутри, пропагандируя лозунги так называемой демократизации социализма. Активность «Культуры» на этом поприще особенно усилилась вследствии мартовских беспорядков и чехословацких событий. «Культура» стремится возглавить антисоциалистическую деятельность, а библиотека этого журнала уже составила львиную долю издаваемых за рубежом антисоветских и антисоциалистических пасквилей... «Культура» предоставила трибуну коллаборантам и ренегатам, притом за многие годы не опубликовала ни одной статьи в поддержку социализма. Будучи диверсионным центром, «Культура» стремится проникнуть в ПНР. Таковы обстоятельства связи Ежи Гедройца с осуждёнными... Каждый гражданин Польши имеет право критики, которым, однако, не пожелали воспользоваться осуждённые. Они предпочли распостранение домыслов, что недопустимо в наше стране. Здоровая критика конструктивна, что несовместимо с очернительством. Осуждённые имели возможнось высказаться в отечественных печатных изданиях, которые всегда открыты людям, желающим высказать свои мнения. Разрешённой законом критике осуждённые предпочли сотрудничество с парижской «Культурой»– и поплатились заслуженным наказанием».
В течение дня– пробы, впрочем, едва удачные, уход от действительности чтением «Завоевания Перу» Вильяма Прескотта, а также новго издания «Не только пирамиды» Казимежа Михаловского. Любопытны замечания проф. Михаловского о переломе, совершившимся в египетском искусстве в эпоху XVIII династии, когда молодой Аменхотеп IV не только порвал с религией Амона Фиванского и связанного с ним многобожием египетских святынь, но и перенёс столицу монархии на север, где в пустыне возвёл новый город, названный им «Горизонтом Атона». Атон, или солнечный диск, с тех пор стал единственным достойным почитания богом, а фараон Аменхотеп, что значит «Амон почивает», нарёкся Ах-эн-Атоном, буквально, «Великолепным Атоном». Эхнатон, как произносим его имя мы, приказал стереть следы прочих божеств и уничтожить культ Амона. Он также предал забвению иератически ритуал своего двора и избавил искусство от необходимости следования прежним догмам и предписаниям, наказав скульпторам изображать себя без прикрас: яйцевидную голову, опущенные плечи и выдающися живот. «Мы вправе допустить,– пишет Михаловски,– что невзирая на благоволение монарха, привыкшим к известным, освящённым временем композиционным решениям худохникам пришлось с большим трудом приспосабдиваться к желаниям монарха. Абсолютная свобода творчества не успростила, но усложнила их деятельность. Реализм как метод не был упрощением прежних канонов. Эксперимент удался лишь благодаря умению и упорству мастеров. Вероятно, самых способных художников Эхнатон забрал из Фив в новую столицу, где вскоре они создали серию памятников в духе нового времени. Были изваяны огромные скульптуры фараона во всей ущербности его воплощения. Яйцевидный череп, почти конская челюсть, худая шея, узкие плечи и выпуклый живот– таков образ несомненно гениального человека, смогшего свергнуть тысячелетнюю рутину обычаев, привычек и условностей общества, отважно восперечить жречеству и чиновничеству. Однако, величайшими шедеврами следует считать барельефы и росписи, представляющие интимные сцены двора, например, фараон с супругой Нефертити на троне в окружении маленьких наследниц, поглощающая запечёную утку дочурка фараона или сидящая на подушках в дворцовом зале пара нагих её сверстниц». Однако, из дальнейших выводов превосходного егоптолога следует, что революция в изобразительном искусстве дело непростое и свобода творчества даётся не сразу: яйцевидные головы, лошадиные челюсти и животики навыпуск своственны почти всем современным скульптурам и портретам. Анатомическими изъянами фараона-реформатора творцы одаривают не только членов его семьи, но и рядовые дароносцы. «Приверженность канону оказалась столь сильна,– комментирует явление профессор Михаловски,– что впечатлившись естественным видом властителяа, творцы начали придавать его черты всем образам. Тем самым, будучи выразителем нового стиля, они создавали новый канон искусства... анатомические особенности тела в изобразительном искусстве согласны почве извечных представлений образа человека в рамках канона».
Не хочется оглашать донимавшие меня мысли во время чтения. Однако, листая изданную у нас книгу западногерманского публициста Йоахима Феста «Облик Третьего Рейха», я во вступлении к последнему разделу я заметил изречение Тацита: лучших рабов и худших господ прежде не было. Мне кажется, что в соответствии с современной действительностью оно должно звучать так: прежде не было худших рабов и худших господ.
Из передачи западного радио узнаю, что президент Никсон выступил с заявлением об американском десятилетнем плане освоения космоса: к концу срока намечена отправка беспилотных кораблей на все планеты Солнечной системы.
воскресенье, 8 марта
Таблетка глимида и таблетка фанодорма издавна дают мне не более трёх-четырёх часов крепкого сна, остаток ночи занят многократными пробуждениями, впрочем, засыпания также, но якобы сон– столь рассеянный, призрачный и неглубокий- не приносит мне настоящего отдыха. В даже столь обманчивый как этот канун весны я окончательно просыпаюсь раньше, чем в зимнюю пору, сегодня встал в шесть, впрочем, я люблю стль ранний час, когда домашние ещё спят, и сам готовлю себе завтрак, заваривая в чашке крепкий чай и жаря несколько гренок. Во дворе зимний пейзаж, зато солнечно.
Всегда являющийся с ворохом кружащих Варшавой анекдотов М. вчера за обедом рассказал один стоящий записи. К сельскому попику приходит секретарь общественного комитета Партии с просьбой одолжить церковные лавки партийному собранию. «Не дам! Вы вернули мне все зарыганные...»– «Ах так! Тогда не дождёшься наших пожертвований»– «А я вам не напишу речёвок!»– «А мы тебе на исповеди не расскажем, что в Партии творится!»
После обеда дотемна за чтением дневника Андре Жида, бегло просматривая записи разных лет, притом задерживаясь на 1928–39 годах. Оказалось, что я призабыл записи автора тотчас после возвращения из Конго и в период работы над Египтом. Как обычно за дневником я просмотрел и «Ainsi soit-il» –и был безгранично тронут последними (за шесть дне до смерти) фразами:
«Нет! не могу обещать, что с концом этой тетради всё будет кончено. Может быть, захочу набросать ещё что-нибудь. Знать бы что. Добросить. Быть может. Что-нибудь, в последнюю минуту... Правда что веки тяжелеют. Но спать не хочется. Кажется мне, что я мог быть гораздо более измучен. Уже поздно; не знаю, который час ночи или утра... Что имею ещё сказать? Пока не знаю. Моё положение в небе против солнца не должна затмить мой восторг рассветом».
Похоже, мой тип характера в гораздо более иных видов человеческой личности нуждается в сильных ощущениях, в этих знамениях жизни, проявляющихся поспешно и разнообразно– не обязательно с добром, поскольку внезапные удары судьбы и постоянная угроза способны тронуть меня наравне с неожиданно долгим везеньем. Склеенный из крайних противоположностей,– добродетели и пороки рядом вместе,– будучи оставлен наедине с собой, я настолько занят спором внутренних антиподов, что погружаюсь угрюмое прозябание, пока оскудевшее внешнее, наконец прибыв, не захватит меня. Как знать, не следствие ли одного этого моё писарство, которое было и остаётся единственной внутренней реальностью, способной придать творческий смысл конфликту и обезболить его. Не пиши, я при стечении обстоятельств стал бы авантюристом или самозванцем, иначе остался бы тряпкой.
понедельник, 9 марта
Презрение к содержательной и показной артистической халтуре кажется мне столь же нелепым, как например пренебрежение навозом, который возможно неприятен на вид и запах, но крайне необходим обильно плодоносящему растительному миру. Осмелюсь заметить, что большинство выдающихся творений, признанных шедевров, великолепием своим в значительной степени обязаны халтуре вчерашней и сегодняшней, ибо она непосредственнейшим образом вторит всевозможным явлениям жизни: стёсывает, упрощает и уплощает их! Конечно так! В конечном итоге– всегда и везде служит добротным компостом, поскольку искусство высокого полёта питается не только жизнью и личностью творца, но и тривиальной халтурой, даже площадным кичем, т. е., невысоким искусством, пусть великие творцы обычно не любят в том признаваться. Я сказал бы даже, что не доверяю окаменело совершенным шедеврам, не выказывающим отголосков навязчивой тривиальности. Талант творит что пожелает, гений– лишь то, что может. Боюсь, я позаимствовал чью-то мысль, понятия не имею. Дабы получить отпущение, я потянулся к «Доктору Фаустусу» любимого мной с иронической нежностью лучшего моего духовника Томаса Манна, где без труда отыскал место о роли Шёнберга и Адорно в формировании концепции творчества Адриана Леверкюна (см. польское изд., стр. 40):
«Представление массовой музыки и её заключённая в диалоге критика в XXII главе романа полностью основаны на анализе Адорно, равно некоторые замечания на тему поздних произведений Бетховена, из предшествующих глав повествования– в прозрениях Кречмера, именно– о заключаемо смертью сделке между гением и условностью. Эти же мысли в рассуждении Адорно показались мне какими-то «особенно» знакомыми, а что до чистой совести, с коей я с незначительной правкой приписал их своему заике, могу лишь сказать: в ходе долгого интеллектуального труда очень часто мысль по ветру возвращается автору оформленная иной, молодой рукой– и в новых обстоятельствах напоминает творцу его самого и его дела... Такая мысль в глазах творца никогда не равноценна его собственной! Ему важна лишь её функциональная польза в духовной механике его творчества».
вторник, 10 марта
К чему самообман? Последние три мои записи, явно вымученные, кружат вокруг да около важнейшего дела, не касаясь его. Страх? Несомненно. Тот самый парализующий страх, недели напролёт удерживающий меня от занятия машинописными черновиками «Месива».
С конца декабря, когда после трёх месяцев особенно интенсивного труда растущие со дня на день сомнение и разочарование стали обесценивать всё мною написанное за годы, жизнь моя со всех сторон– интеллектуальная, моральная и физическая– жалкое прозябание. Сколько раз испытывавший подобные срывы и падения, вполне изведавший их механизм, за несколько дней обращающий мой горячий энтузиазм в мучительно холодное сомнение, я тем не менее не умею ни предотвращать, ни сколь-нибудь сокращать их. О, если бы я смог заполнить холостое время любой значимой работой! Увы, исчезновение сочинительской и писательской способности совершенно парализует меня. Обесплодев, я беззащитен в отношении своей интимной, равно публичной– куда более обширной и хищной– действительности. Лишь им– кошмарно ранящим и травящим– открытый в худые свои времена, я беззащитен. Бессильный что-либо дать людям, я избегаю их, притом не раз чуть не вымаливаю про себя вырывающие из мучительного одиночества телефонный звонок или визит ближнего– и дождавшийся избавления тотчас ищу и нахожу лживые предлоги отложить встречу или избегнуть её. Каждый на земле имеет заслуженные небо, чистилище и пекло. Мои мёртвые сезоны суть не чьи-нибудь. Единственно не забываемое мной даже в худшие из худших минуты великолепие плодоносящей жизни твердит сознанию, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не являюсь жертвой. Надо иметь столько изъянов и слабостей, как я, чтобы не желая пойти на дно, держаться за соломинку своей, в общем не стоящей борьбы гордости. Которая всегда естественно жива и не умрёт. Быть может, в моём признании присутствует толика покорности? Может быть. В данном случае желаю сказать о гордости. Из гордости? Вероятно.
среда, 11 марта
Пара дней робкой оттепели, серо, грязно, тянущиеся вдоль обочины тротуаров груды снега съёжились и потемнели, некоторые, как нп. за нашими окнами, на противоположной стороне улицы, напоминают скорее буртики торфа или кокса.
Вчера вечером я было зарёкся начать день с вычитки «Месива». С начала. Я слишком хорошо осознаю, что прежде тронуться с места должен наново присвоить отпечатанное мной. Переприсвоить? Именно! Дословно. Множество сочинённых мной три-четыре месяца назад деталей равно целых сцен уже совершенно не помню, иные же рисуются в памяти засвеченными, затемнёнными, либо– отвергнутыми ли, желательными вариантами действительных. На ум приходит размышление Адама Нагурского на пятничном симфоническом концерте во время «Песни странника» в исполнении Халины Ференс-Чаплицкей: я уже не болен, но ещё не здоров.
К вечеру– симпатичная Наталья Б., во время своего последнего визита в Хельсинки подписавшая с издательством «Киръяхтима» договор на перевод «Месива», первый с польского. Я же доверяю опыту и языковой интуиции Натальи. Молодая девушка, родившаяся и получившая образование в Финляндии, ничуть не финка. Русские родители её, однако, вышли из смешанных семей– русско-англиской и русско-французской. Будучи естественно связана с Финляндией, она ощущает себя скорее русской, насколько могу судить вслед краткого нашего знакомства, отличающейся столь замечательно симпатичной и характерной русскостью без традиционных устоев, и потому открытой западным влияниям. И всё-таки, по-человечески полной мерой симпатизируя чертам её личности, нельзя забывать, что замечательнейшие шедевры русской культуры созданы именно русскими творцами. Гоголь и Щедрин, Достоевский и Толстой. Также Иван Грозный, Пётр Великий, Екатерина и Сталин.
Во время затянувшейся беседы о советской коммунистической модели, всей свой общественно-политической диалектикой отчётливо напоминающей реакционно-захватнический царский строй, я ознакомил Наталью Б. с несколькими старыми своими выписками из исторических документов.
Участвовавший в подавлении восстания декабристов жандармерии Николая I в конце 1829 года (а может быть в начале следующего) после совещания с царём отправил московскому генерал-губернатору кн. Голицыну следующую записку, собственноручно оценённую монархом на «очень хорошо»:
; «В последнем номере «Телескопа» опубликована статья под названием «Философические письма», автором коей является проживающий в Москве господин Чаадаев. Статья сия, естественно уже знакомая, возбудил всеобщее замешательство жителей Москвы. Речь в нём идёт о России, о русском народе, о его обычаях, вере, истории с таким презрением, что непонятно, как русский мог настолько опуститься, чтобы написать подобное. Однако, всегда отличающиеся чистым, здоровым рассудком жители нашей древней столицы, исполненные чувства достоинства русского народа, сразу поняли, что подобная статья не могла быть написана их вполне здоровым соотечественником и потому, как стало нам известно, вовсе не обратили своё возмущение господину Чаадаеву, но напротив, выражают искреннее сочувствие по поводу постигшего автора нервного расстройства, и который единственно мог быть причиной написания подобных нелепиц. Нами получены известия о том, что московская публика единодушно выражает сочувствие по поводу несчастного состояния господина Чаадаева. Его Императорскому Величию угодно, чтобы Князь предпринял надлежащие меры к доставлению всяческой врачебной помощи и попечения господину Чаадаеву. Е.И.В. приказывает Князю поручить лечение автора искусному медику, обязав последнего к ежеутренним посещениям господина Чаадаева, и дабы он не подвергался вредному его здоровью влиянию опасному влиянию влажного и холодного воздуха, одним словом, чтобы были приняты все средства к поправке его здоровья. Его И.В. желает ежемесячных донесений о состояний Чаадаева».
Николай Карамзин, чья «Истории государства Российского» наставила не одно поколение, выступая против реформаторских начинаний Александра I, в «Мемориале о старой и новой России» от 1811 года, представленном сестре царя, Екатерине, развил тезис о том, что тот не вправе ограничить монаршее самовластье.
«Будучи вдохновлён великодушной ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, изготовь перо Александр приписать себе иные права опричь божьего закона и монаршей совести, истинно добродетельный российский мещанин осмелился бы удержать монаршую руку и молвил: о Император! ты нарушаешь предел собственной власти. Наученная многолетними поражениями Россия твоему пращуру вручила перед святым алтарём самодержавие. Завет сей есть основа твоей власти, иной у тебя нет: твоя воля, но не вправе её ограничить».
По диалектически подобным причинам власть Партии в настоящее время не может быть подвергнута каким-либо ограничениям, поскольку Партия получила власть из рук передового рабочего класса, представляющего интересы всего народа, и во имя самых прогрессивных устремлений Партию поддерживает советский народ. Тесное кольцо сомкнуто: безупречные звенья цепи на своих местах.
И наконец комментарий к московскому съезду славянофилов в 1867 году. Ещё на первом всеславянском собрании 1848 года в Праге русских почти не было. Среди 341 участника присутствовали 237 чехов и словаков, 42 югослава, 60 поляков и только двое русских. Один из них, Бакунин, вскоре присоединился к польской секции. Московский же съезд проходил под покровительством российских властей, а отсутствующие поляки (и трёх лет не минуло после поражения январского восстания) были прокляты российскими делегатами как отступники славянского дела. Великий российский поэт Фдор Тютчев на петербургском банкете съезда заметил в своём выступлении:
«Охваченный тревогой Запад дрожит при виде собравшейся всеславянской семьи... А между нами, о братья, что за срам?! Из нашей семьи лишь тот избегает ненависти множества заклятых врагов, кто всегда был предателем и мерзким злодеем. Лишь его, Иуду нашего, целуют они добела».(Юлиан Клачко в «Revue de Deux Mondes» от 1 сентября 1867 г).
Тютчев не был одинок в своих взглядах. Такие идеологи и пропагандисты славянофильства как Михаил Погодин или Юрий Самарин, создавая концепцию неодолимых противоречий славянского и латинского миров, упадок Польши объясняли её многовековой подверженности «латинскому духу» («Как заключённые в одном теле две души, славянство и латинизм вели и ведут между собой непримиримую борьбу на жизнь или смерть,»— писал Юрий Самарин в труде «Современный подход к польскому вопросу»), а в инициативе России в разделах Польши усматривали геополитическое великодушие, поскольку якобы она не в силах равнодушно внимать заблуждениям славянского народа обязана была наставить его на путь истинный.
Основываясь личных контактах последних лет, а также на сведениях о вглядах людей, часто занимающих видные места, полагаю, что польское осознание преемственности истории царской и послереволюционной России постоянно ширится. Созданная и скреплённая гением Сталина эта прееиственность породила беспрецедентный феномен мировой истории, явившей было множество тираний, деспотизмов и триумфов реакции, которые однако не выступали против мира с лозунгами демократии и прогресса, в которых никто не усматривал воплощение свободы. На протяжении последнего полувека тем и другим отличился Советский Союз. Никогда в истории не удавался столь массовый и длительный обман, никогда самое вероломное насилие, эгоизм и циничная ложь не украшались столь великолепными и величавыми масками, никогда прежде столько простых людей, равно великих умов не были до вдохновения слепо очарованы ими.
четверг, 12 марта
Вчера я упомянул гений Сталина. Долгое время одной из самых необъяснимых и необычных черт его личности, равно необычной и поразительной, для меня оставалась абсолютная непогрешимость этого грузина (однако, воспитанника православной семинарии), с которой он понял и воплотил истинно русскую идею. Нет достаточно разумных и надёжных поводов усомниться в искренности коммунистических убеждений Сталина. Более того, не будь он глубоко убеждённым коммунистом, его невозможно было бы понять как творца современной российской империи, воссозданной согласно марксистской диалектике с точной оценкой всех послереволюционных обстоятельств. Именно коммунизм сделал Сталина державным мужем не ниже Ивана Грозного и Петра Великого. Не обманываясь подобно Троцкому иллюзорной перспективой мировой революции, Сталин пожалуй единственный из современного ему российского руководства прекрасно понял, что завоевания Октябрьской Революции устоят лишь если Советский Союз станет мировой державой. Приди к власти кто-нибудь иной из его окружения, думаю, погубил бы страну. Сталин создал (или скорее возродил) российскую империю. Цена воссоздания оказалась ошеломительно высокой, но в защиту Сталина как державного мужа следует сказать, что он не щадил ни элиты, ни социальные слои, ни братские партии заодно с народами, русский также. Тонущая в крови история человечества отягощена неисчислимыми страданиями и разрушениями. В деле Сталина прежде жестоких и нечеловеческих издержек поражает зловещий итог его дерзаний. С переменным успехом стараюсь оценивать его похладнокровней, не меча на чашу весов судьбы моего единственного отечества. Чаша покорённых и угнетаемых взвешена. Русский народ прозябает на ней заодно с прочими. Мы все сокамерники.
пятница, 13 марта
Вопреки однообразной серости и пасмурному солнцу в застой неуходящей зимы начинают проникать веяния весны.
суббота, 14 марта
Примечания к «Месиву». В одном из черновиков, в самом старом, почти полном, датированным 12-м января 1963 года, то есть когда я ещё писал в Оборах «Идёт-скачет по горам», нахожу довольно непонятный подзаголовок: «Официальная делегация». Ниже следуют лаконичные записи: свадьба в Яблонне, отставание от делегации, ночью в Яблонне все призраки являются Иксу, случайно, в боковой гостиной в обществе аппаратчиков.
И вот я не в силах восстановить по памяти приключения, приготовленные было мной имяреку, отставшему было от делегации чтобы попасть на некую свадьбу в Яблонне. Но на соседней странице. датированной 28 марта того же года (также в Оборах) вижу запись: удаление задумки служебной делегации в пользу СВАДЬБЫ– 1 (предпосылки) 2 (гражданский брак) 3 (церковный брак) 4 (свадьба в Яблонне). Как детская игра: холодно, прохладно, чуть теплее... Только и всего: в итоге я не в силах сложить мозаику. Анджей Вайда лишь устроил премьеру своей Свадьбы в Кракове лишь к концу 1963 года (фильм польского режиссёра, ремейк одноимённой культовой национальной драмы Выспяньского, прим. перев.) (со Станиславом Отвиновским я был на представлении накануне Рождества), но театральными м кинематографичными особенностями воплощения сценария интересовался много раньше, в кафе «Гвяздецка», что в Старом Городе, мы говорили об этом, но не в марте, поскольку было довольно тепло во дворике, где мы расположились, хорошо помню, что в ходе одной из бесед именно во дворике «Гвяздецкой», я заметил, что незачем задумываться об экранизации «Свадьбы», когда мотив свадьбы можно поместить в современности. Припоминаю, что в том моём размышлении вслух невестой должна была стать девушка «Мазовии» (здесь– некая восточная не горная провинция Польши, прим. перев.), а женихом– сначала молодой человек из аристократической семьи, а затем– сын высокопоставленного государственного служащего.
Название «Месиво» (Miazga– тж. мякоть, дребезги, прим. перев.) впервые появилось именно 28 августа 1963 года, а уже поздней появляются иные, заимствованные из народных поговорок: «Горький пляс» и «Эта верба– моя». Окончательное возвращение «Месива» датировано 30-м ноября 1964 г, то есть, вслед исключительно интенсивной работы в июле и августе года предыдущего я составил было набросок романа, и снадбил биографиями большинство персонажей. Первоначально описываемое мной торжество намечалось на субботу 16 мая 1964 года, однако, неугомонное время текло быстрее, чем создавалась моя с самого начала строптивая книга среди множества затруднений и хлопот– и я перенёс дату на субботу 15-го мая года 1965. Как оказалось позднее, то была не последняя моя проволочка. К сожалению, теперь я не смогу восстановить первые части «Месива», как они писались мной, в каком темпе и когда именно. В наличии имеется лишь рукопись, ведомая со второй половины 1965 года, когда я окончательно охладел к письму на отдельных листах, заполняя их слишком обширных формат скромными и как бы интимнейшие странички обычного черновика.
Выезжая в начале ноября 1966 в ФРГ и предвидя по крайней мере несколько недель своего пребывания в Париже (недели растянулись на четыре месяца), я прихватил все материалы к «Месиву». В самом конце моего двухнедельного пребывания в Западной Германии, когда по пути из Кёльна в Мюнхен мы обедали в просторном, расположенном на целом этаже современного здания ресторане, стряслось, мягко говоря, неприятное происшествие. Из нашего, припаркованного на ближайшей подземной стоянке автомобиля была украдена часть багажа, в т.ч. моя пишущая машинка и сумка, в которой кроме туалетных приборов и прочих мелочей находилась папка с рукописью и машинописными черновиками романа. Множество объявлений о пропаже по радио и в прессе папку не вернули. Вероятно, жизнь её кончилась на какой-то помойке. Черновик новой рукописи, а также две тетради набросков к моему счастью остались нетронутыми в чемоданчике в багажнике. Более того, судьба моего романа оказалась смягчилась тем, что за несколько месяцев до несчастья, поддавшись уговорам Стрыйковского, несколько десятков страниц отдал редакции «Твочества»– таким образом, утрата ограничилась всего тридцатью или сороками страницами, т.е., лишь теми, которые не было в машинописном варианте на попечении редакции. Я избежал полной катастрофы. Пропади весь текст, у меня пожалуй не хватило бы сил и старания начать роман заново.
Поскольку у Марыли В., сопровождавшей меня в качестве переводчицы (да какой великолепной!) была украдена дорожная сумка, первый день в Мюнхене нам пришлось начать с покупок самоего необходимого, ведь у нас ничего не осталось: ни зубных щёток, ни расчёсок, ни пижам, ни снотворных порошков. Марыля ьез косметички, а я без бритвенного прибора. Никогда прежде зараз я не покупал столь много вещей. В гостиницу возвращались мы развеселившиеся, притом немного смущённые, поскольку выглядели гражданами социалистической страны, жадно удовлетворивших вожделение по западной бытовой роскоши.
Ноябрьский номер «Творчества» с отрывками «Месива» я получил во время пребывания в Мюнхене.
Вот несколько слов моего вступления:
«Несколько месяцев назад, ещё в середине прошлого года, высказав было главному редактору «Творчества» желание публикации отрывков романа, готовящегося мной два года, я и не допускал, что от добровольного обета окажусь не в силах отречься, пусть, мягко выражаясь, несколько постыдным образом. Сказав, что автор многообещающей, новаторской книги с солидным запасом материалов и записей вдруг очутился в творческом тупике и застоялся в нём настолько, что разуверился в начатом труде, и вышел из неприятной ситуации лишь когда изобрёл новую композиционную схему романа (и, следовательно, иное направление сюжета). пожалуй вполне оправдаюсь перед лицом того факта, что анонс «Месива» более года продержался на обложке «Творчества». Мне трудно не выразить восхищения и благодарности друзьям из «Творчества», вместо пренеприятнейших комментариев, выказавших в отношении меня и моих писательских хлопот столько великодушного терпения.
«Месиво» состоит из трёх частей: «Приготовление», «Пролог» и «Consumatum non est». Первая часть написана в будущем времени, преимущественно в сослагательном наклонении, поэтому повествует о рискованных, разве что правдоподобных ситуациях, поэтому, к сожалению, не осуществившихся в действительности, которая в следующих частях, прежде всего в третьей, окажется весьма отличной от всяческих намерений и проектов. Короче говоря, до брака Конрада Келлера с Моникой Панек не дойдёт, свадебное веселье в Яблонне не состоится. Этот краткий комментарий кажется мне особенно необходимым в данном случае, поскольку представленные отрывки (в них указаны сюжетные линии, количество которых по необходимости ограничено). не предвещающие нелепую и конфузливую катастрофу. Полагаю нелишним загодя избавить читателя от ненужных иллюзий. Незадача: свадьбы не будет!»
Вечером с большим интересом чтение «Исповеди оправданного грешника» Джеймса Хогга. Не могу ограничиться в курении, хоть всё сильнее докучает кашель. Об иной угрозе, гораздо более опасной, желаю не думать, по крайней мере сегодня, сейчас. Нет и девяти, а я устал и разбит, словно весь день провёл за тяжёлым физическим трудом.
Солженицын, возможно, в одной из последних своих выступлений: "Сверьте часы: вы даже не подозреваете, как близок рассвет.»
Ежи Анджеевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы