Фото: Резекне (Латвия). Кафедральный собор Святейшего Сердца Иисуса на Латгальской улице (Latgales iela). Мне 6 лет.
Детство само по себе рай, твое счастливейшее время.
Бродский
Есть у Иосифа Бродского стихотворение, которое мне кажется необыкновенно родным – резекненским. По замыслу автора, оно предполагает другой город. Но для меня, в личном, так сказать, плане, стихи – «сугубо мои». Потому и легко уводят в Резекне (1) тех далёких лет, когда Латгальская была ещё булыжной. Да и называлась она иначе. О ней, родимой, написал другой русский поэт – написал об улице,
названной в честь трудного дня
запылённых советских солдат,
прошедших усталыми ротами
за немногими долгими годами… (2)
Понятно, что за годами войны: ведь только у неё и могли быть «долгие годы»!
Булыжником был вымощен и поворот за костёльной оградой направо, в проулок, который неожиданно оказывался тупиком, а точнее – обширным двором. В глубине его за купами белых роз виднелся краснокирпичный, как и костёл, дом ксендза. К нему вела посреди кустов жёлтой акации аллея, устланная гладкими бетонными плитами. На переднем же плане возвышался двухэтажный деревянный дом причта, обитый толью.
К тому времени, о котором вспоминаю, дом был уже заселён людьми, не имеющими к костёлу (3) никакого отношения. Разве что дворника можно было считать ещё как-то к нему причастным. Такими же жильцами «уплотнили» (советское словечко!) ксендза, отняв у него половину дома. Так повсеместно поступала новая послевоенная власть. Но я, 6-7-летний малыш, ничего об этом не знал, да и не смог бы понять, даже если б кто-то попытался мне эту «метаморфозу» объяснить.
Я просто жил, возрастал и удивлялся миру сему. Костёл мне казался сказочно высоким – доставал своими шпилями до самого неба! И двор был огромен, и деревья (в основном липы) за каменной оградой были ему под стать. А за костёлом для нас, малышни, вполне хватало места для футбольного поля.
Жил я с дедушкой Матвеем Никитичем и бабушкой Анной Панфиловной, и с дядей Николаем (4), маминым братом, в большой, как мне тогда представлялось, квартире на первом этаже, состоящей из комнаты метров 20-ти и примерно вдвое меньшей кухни. Квартира имела отдельный, с высоким бетонным крыльцом, вход. У крыльца дедушка разбил клумбу с георгинами. Рядом он соорудил лавочку, но я предпочитал сидеть на крыльце, особенно любил это делать в воскресные дни, когда двор заполняли запряжённые в телеги лошади. Ими я не мог налюбоваться. Однажды подошёл к ним ближе. Сельчанин мне что-то сказал по-латгальски, но, видя, что я не понимаю, тотчас перешёл на русский:
– Не бойся, мальчик! Покорми лошадку!
Я вытащил из телеги пучок сена и протянул его к лошадиной морде. Лошадь аккуратно взяла губами сено из моей руки. То-то было счастье! Я лошадок нежно любил, и мне казалось естественным, что все любят меня. Как же иначе? Ведь я тоже всех люблю! Дышал я, можно сказать, воздухом любви.
Когда ксёндз встречал меня в аллее, то любовно клал свою ладонь на мою голову, словно гладил. Я принимал эту ласку как должную. А ведь это, как теперь понимаю, было не что иное, как священническое благословение! Если же встречал меня седой органист Пётр Антонович (5), то непременно угощал конфетой. Повзрослев, я, кажется, понял, почему ко мне он был расположен особенно тепло. Отец трёх дочерей, он во мне видел сына, о котором когда-то мечтал.
Однажды Пётр Антонович позвал меня с собою в костёл. Мы взошли по высоким ступеням в притвор и по сумрачной винтовой лестнице поднялись наверх. Органист, усадив меня на низкую скамеечку, сел к органу. Затем он опустил пальцы на клавиши – и воздух волшебно зарокотал! Я был потрясён, заворожённо слушал и не мог оторвать глаз от туфель, будто бы самостоятельно нажимающих на педали. Гармоничный рокот того органа я запомнил на всю жизнь.
После я заходил в костёл без боязни, и на правах «своего» по нему «гулял». Рассматривал висевшие на стенах картины «Страстей Христовых», подолгу простаивал перед изображением всадника на белом коне – Георгия Победоносца. И, насколько помню, никто меня не останавливал, не делал замечаний – любовь царила и здесь.
В последний свой приезд в Резекне (в 2015 году) я зашёл в пустой в это время костёл и, «гуляя» по нему, не смог удержать слёз. Мне показалось, что помещение костёла уменьшилось, как бы съёжилось. Почти недосягаемый для детского взора деревянный потолок стал заметно ниже. А больше всего опечалило, что с потолка исчезли крылатые детские головки – когда-то такие родные!
Исчезли деревья, окружавшие костёл, исчез и дом, в котором прошли мои детские годы. Вместо двора теперь асфальтовая площадка. Перестроенный (нарастили два этажа) дом ксендза, огороженный высокой металлической оградой с камерами наблюдения, стал резиденцией епископа. А на месте сада, принадлежавшего ксендзу, и огородов жильцов – сплошной подстриженный газон. Исчез тот уютный и добрый мир! Но это вовсе не перечёркивает стихотворения, которое и по сей день остаётся для меня родным – резекненским:
Сверни с проезжей части в полу –
слепой проулок и, войдя
в костёл, пустой об эту пору,
сядь на скамью и, погодя,
в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
– Прости меня. (6)
И Господь, приняв покаянную печаль, конечно же, простит.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Город в Латвии.
2) Из стихотворения Евгения Шешолина «Рельеф», с посвящением: «Родному городу». Речь об улице "17 июня".
3) Ныне кафедральный собор Святейшего Сердца Иисуса.
4) Алексеевы.
5) Сарканис.
6) Dominikanaj («Доминиканцы» (лит) – костёл в Вильнюсе) – последняя (7-я) часть стихотворного цикла Иосифа Бродского, посвящённого Томасу Венцлова, «Литовский дивертисмент».
_____________________________________________________
Опубликовано в "Резекненских вестях" (Латвия) 9 апреля 2020 г.