ЗАСЕК 3.
Дорога была ровной и гладкой - лужи захрясли от мороза, а санные подводы до твёрдости укатали снег. Люди легко, как по доскам, вышагивали посередине улицы, только мелкие ледышки весело похрустывали под лаптями, раздавались гулкие шаги солдатских сапог. Шли быстро и шумно.
- Сёмка, Сёмка! Ты куда лоб раскатил? – Кричал от ворот старик Стигняй Филюнин своему сыну, недавно, как и мой отец, вернувшемуся с фронта. – Не ходи с ними, заходи к отцу с матерей, у мамки-то блинков поешь, и водочкой на праздник угостимся. Ишь чего удумал...
Отец неожиданно взглянул на меня и спросил:
- Как правильно выговорить, ведь, чую, имени Стигняй нет, все так и звали старика?
Я про себя несколько раз повторил странное имя и, догадавшись, не совсем уверенно предположил:
- Скорее всего, правильно будет – Евстигней...
- Ев – стиг- ней, - повторил несколько раз отец, посетовал – вот, ведь попы какие: дадут имя младенцу совсем не такое, какое мать с отцом дали бы, а в честь святого, если кстины* проводятся на праздник этого святого, вот и ломай язык всю жизнь - Ев-стиг-ней…
Послушал дядя Сёмка отца, отделился от толпы и направился к воротам.
Толпа валила по улице Новая Деревня. Пока мы шли до конца улицы, ребятишки, мужики и бабы из других дворов влились в людской горластый поток. Особенно много людей прилепилось в Филюшкином овраге. Перед оврагом жили богатые и набожные Широковы. Из них никто не присоединился к шествию, даже в ворота никто не выглянул.
- Он те выглянет, дедушка-то Паша, - нежданно оживилась мать у своей печки,- знаешь, я ж росла в этом доме. В семье боялись все дедушку: и мы дети, и мамка моя, и отец мой – дедушкин сын и даже дочка, это, наша тётя Параня. Суровый был человек, правильный и справедливый. Богу молился и нас учил молиться. В строгости держал семью. Как староверец – ещё хлеще: работа, мольба, во всём порядок и никаких развлечений. Вина – в рот не брал и называл его бесивом. Только по праздникам можно было нарядиться, с подружками поболтать и даже украдкой перед зеркалом повертеться. Ох, не любил он эти штучки. А про этих людей, кто на кордон-то шли, дед сказал: «Грех всем будет! Вот, безбожники - как черти, чужому добру радуются ». Я всё это слышала и запомнила, хоть было мне пятый годок.
Васька, брательник мой, было сунулся в толпу, дед сразу осадил его: « Куды? К разбойникам?!»
Отец сходил в заднюю избу и принёс в кружке воды. Побрызгал на, разложенную слоем, шерсть. Он с нескрываемым уважением к маминым предкам подтвердил:
- Строгий был дедушка-то Павел Иваныч. Казалось, насквозь тебя видит при встрече с ним. Я, бывало, даже по делу и то боялся к ним в дом заходить.
А за Широковыми вдоль порядка на кручах Филюшкиного оврага в халупах ютились разные «скобелы», «кочеты», «роганы» ржевские – люди бедные. Некоторые семьи жил даже в землянках, в основном это были «келенники». «Келенники» - это так их прозвали за бедность: то есть живут, как монахи, в халупе-келье, хозяйства никакого нет: ни коровёнки, ни лошадки, ни курчонки, ни ярченки, а земельку свою, надел-то общинный, они исполу сдавали богатым хозяевам, например, Марьяточкиным, они на горе жили. Исполу* – это значит: за использование земли отдавали половину урожая с неё как плату владельцу - «келеннику», а другую половину с соломой забирали себе. Такой был уговор.Нищета. Голытьба. А ещё – лодыри, лентяи, эти келенники! Монахи-то молились, а эти-и, наоборот, были первые картёжники на селе, орлянщики, конокрады! Какой им молиться, у некоторых кильдим содержался, блат – хата, где бывали нехорошие сборища мужиков и баб, охальничали и, понятное дело, все они выпить были не дураки.
Вот они-то всем своим гуртом ввалились в нашу толпу. В руках держали колья, топоры и вилы. Эти не будут рассусоливаться: «грех – не грех» – враз, за добро, хоть и чужое, башку снесут. Как щас вижу, Грига Скобелев по прозвищу Чёрный с ватагой отъявленных дружков сходу втёрлись в первые ряды и возглавили шествие: и-их, только колья, как будто штыки, ощетинились над их головами. От такой картины страхом обожгло сердце: неужто, драка будет? Холонуло чем-то недобрым и злым. Выходит, зря мы с Максимом утром радовались от предчувствий чего-то интересного и нового.
Вон и овраг Чагадай курится синей морозной дымкой. Там, в его устье, в могучем лесу спрятался Ивинский кордон – это двух-избяные у кондукторов и трёх-избяные у техников и исправников, людей учёных, дома. Рядом с жильём постройки разные кучились: сараи, бани, конюшни карды – целое поселение лесников, объездчиков и разных лесных специалистов. На кордоне сделали государственное лесное хозяйство с парниками, где высаживали и редкие деревья. Выхаживали деревца в парницах. Заботились о лесе, рассаживали новые саженцы по лесным угодьям, кварталам. Управление лесное у них было то ли в Казёнчике, то ли в Барабановке – там до сих пор есть дедрарий…
- Ден-дра-ри-ум, - так звали хозяйство по разведению деревьев, - поправила по слогам мама, - откуда я знаю – спросите? А вот откуда: в этот самый дендрариум, в контору, мой тятька, когда мы погорели, на работу хотел устроился. Ему даже казённую лошадь, чтобы ездить в Барабановку, сулили дать. Тятька грамотный был. Очень грамотный по тем временам. Только не судьба ему поработать спокойно – вон, какие времена пришли, распотрошили…
На дворе было начало декабря. В воздухе пахло свежестью зимы.
Утренний туман рассосался и осел изморозью на деревьях. Ивинский кордон скрывался в облаках инея за лесом. Только тёмные ели, как высокие колокольни, стройно высились из снежных, блестящих на солнце клубов.
На мостике через речку – ручей Чагадай галда в толпе стихла. Шаги замедлились. Народ робко подтекал к воротам на усадьбу – они были закрыты, в глубине дачи люто лаяли собаки, почуяв шевеление народа. Хозяев не было. В домах тихо. Вот и ворота. Людская лавина встала, окружив полукольцом калитку с воротами. Все шумно сопели и ждали, кто первым зайдёт на двор.
От закоренелого ли почитания «их высоких благородий», от страха ли перед Богом – не могу сказать, скорее всего, и то и другое, сердце совестливо замирало под ложечкой: « Как можно такое! Зайти на чужое? Грех...» Никто не решался.
Тогда Грига Чёрный и Андрей Федкин ногой толкнули в калитку – она оказалась не запертой и легко отворилась. Парни зашли на усадьбу, откинули засовы и растворили во всю широту ворота. Народ, чуть ли не давясь, кинулся сначала к домам лесничего и исправника, потом все разбежались по домам кондукторов и объездчиков.
И-их, началось!
Вломились в просторный дом с террасами. И давай хватать всё, что под руку попадётся: бабы – чугуны, чашки, чайники, даже ухват с заслоном… Марфутка Кочетова схватила пехтель, а ступу, глупая, катма прёт. Трунчаю ноги придавила этой ступой, у того аж слюни вылетели от ругани – уж так матерился, хотя матерится, тогда считалось великим грехом, тем более в праздник.
Как щас вижу, белые господские бокалы – их где-то надыбала чья-то толстая нагорская баба и завязала в узел из какой-то понёвы. А у неё вырывает добычу вся в лохмотьях Лушка – «келенница». Кое- как разделили бокалы, половину разбили. Враз очистили кухни и прихожки, полезли по сусекам. Ишь губищу-то раскатили, ждали их, чай, хозяева не дураки - всё уже давно выгребли и продали хлебец-то.
Мужики по дворам рыскать принялись. Смотрю, от кондуктора дядя Филька Лазанькин катит новый конный плуг, Васька Коч окарачил свои плечи винтовой сохой – у объездчика с сушил подобрал. Кто-то борону железную прёт, кто-то станки ткацкие, барабан и бёрда к ним в кучу складывает. Кто-то прикидывает, как утащить к себе домой награбленное добро. Вот и подводы стали подъезжать – молодым паренькам, видно, их отцы наказ дали, чтобы те следом за толпой повозку за добычей пригнали.
Слышу, как Икылка в заик орёт на Дрючку:
- И – ик, отойдись от мово добра, а то не погляжу, что кум, побью!
- Не нужна тебе, машинка швейная! Зачем? – Уверял Дрючка кума. - Чай, старуха твоя квашня косая, не зрит ни форьи,* и шить вкось будет!
Икылка от таких слов аж затрясся и стал заикаться ещё сильнее:
- Ик-ик, а твоя вонючая, как колымага навозная! – Ходит – дрёп, дрёп и утробой шумит - похлёб, похлёб… Ха-ха-ха! – ротасто засмеялся он своей грубой шутке и, плюнув в сторону кума, усилил ругачку:
- Слушай, Дрюкан мохнорылый, какое твоё собачье дело, как будет шить моя старуха! Может быть, никак! Только я нашёл первым добро, значит оно моё! Может, я продам эту диковину богачу Андрону…
- Давай менка*, - зашёл с другой стороны хитрый Дрючка, - вот бочонок с мёдом! Я его нашёл в мазанке и выкатил… Давай так: я те мёд, а ты мне машинку! Без обиды! Ух, тяжеленный какой, пудов пять будет, а то и больше.
Он живо подкатил бочонок к ногам кума и схватился за колесо машинки.
- И-ик–ик, оторвёшь, стервец! Отчепись, а то испортишь! – визжал заикушка и трясся от гнева. Сроду я не видел, как лютеют друг на друга из-за добра люди, а ведь оба старики, тут уж о душе думать надо, а они за добро драться взялись!
Икылка схватил Дрючку за рыжую бороду и стал крутить харю, как, вон, мать мешалкой в блиннице крутит – рык, рык, рык… Бедный Дрючка вытаращил белые от злости глаза, хочет что-то сказать, а не получается, только: « Бля, бля, бля…» и слюни вылетают из ощеренного рта.
- Вот, тебе за «косую», вот тебе за квашню, Вот тебе за косую, вот тебе за форью, - злобно приговаривал сердитый старик.
Дрючка тоже хотел схватить руками Икылку за бороду, но в голове все шло кругом, и руки, не дотянувшись, хватали пустой воздух. Мы с другом катались от смеха. Максим смеялся и подковыристо подучал Дрючку:
- Дядя Федот, ты его ногой! Ногой под дых иль по яйцам! Ха-ха-ха! Ой, Ванёк, умора…
И правда, дед Федот стал лягаться ногами и угодил Икылке в колени, тот отпустил из рук бороду и, спотыкаясь, упал через бочонок с мёдом. Дрючка, освободившись от икылкиной руки, хотел сесть верхом на обидчика и надавать тумаков, но пошатнулся и откинулся в сторону к мазанке, видать, кружилась голова после накрутки-то. Икылка противно икал, опять шёл на деда Федота и слюняво шипел: « А-а, ты ногами по коленкам! Щас …»
Не договорил Икылка – на глаза Дрючке попался его дробовик у угла мазанки. Разгневанный, он дотянулся до берданки, и, не баявши не говоривши, как стрельнет в обидчика - только чугунки по лесу завыли.
Тот так-то икыл, а теперь совсем онемел от страха. Встал, как статуй каменный, и рот дуплом беззубо раззявил.
- Убили! Убили! – Запричитали рядом бабы.
Прибежал Алёха Федкин, выхватил у Дрючки ружьё и закинул в овраг. Он кричал на сорвавшегося старика:
- Ты чево, очумкл что ли, баранья твоя башка? А если б убил!
- Нешто я не понимаю,- оправдывался Дрючка, - чай, я мимо взял, постращать хотел, а чево он…
Алёха покачал головой и сказал сам себе:
- Теперь разгуляется народ, почуял зверь волю…
- А чево он, - нападал Дрючка, - не отдаёт, машинку, она же по закону тоже не его - обчая, ничья! Я по-доброму хотел.
- Не ты нашёл машинку, значит не твоя она. Кто схватил первый, тот и хозяин. Ясно! Такой ноне закон… И отойдись от него, старый козёл, а то в рожу от меня схватишь!
Дрючка вздохнул. Глаза его сверкали жадностью. Присмирев, нагнулся и дрюк-дрюк покатил бочонок с мёдом к чьей-то повозке.
Раздавались стук и треск: кто-то выбивал доски из веранды, знать, приглянулись струганные. Кто-то снимал с петель двери, выставляли рамы и все это добро несли и несли к повозкам.
В амбаре нашли отход от зерна – мякину, вотрю. За мешками в село сбегали и, кому надо, насыпать стали. Одна баба обрящила в чулане в сенях полный сусек яблок – красные и большие по кружке. Их вёдрами выносили на двор, все брали и ели. И мы с другом наелись до отвала. Дух яблочный стоял на дворе, как летом в графском саду в Голицино. Потом, всяк, кому заманились яблоки, стали грузить их в мешки и увозить домой в село.
Максим меня дёрнул за руку, кивнул на яблоки и страдальчески посетовал:
- Эх, Ванёк, щас разойдутся румяные и не успеем набрать себе!
- Не завидуй, все равно их некуда нам насыпать…
- Чтой-то! – крякнул он. - Я нашёл куды сыпать… Узнаёшь? – Спросил он и толкнул меня к двери конюшни.
Я, ничего не понимая, помотал головой.
- Эх, раззява! Вспомни, как летом нас – тебя и меня вместе с нашими мамками объездчик в костюме со светлыми пуговицами сюда запирал. Тогда ещё у нас и кувшинья поразбивал, лихоимец! Мы плакали – так было обидно и жалко кувшин с ягодами… Чуешь, это та конюшня!
- Ну и что?
Максим потащил меня внутрь и, размахивая руками, уверял:
- Помнишь, как много там кошелей на жердях валялось? Чай, тоже объездчик отобрал в наказание у людей, кто в лес за грибами или орехами пришёл. Возьмём по кошелю для яблок. Я сестре Верке гостинчика принесу, а ты своим – Оленьке и Дуне. Я обрадовался. Мы с Максимом выбрали по кошелю, поновее и побольше.
В это время, как раз, Гнусава Милюхина вынесла два ведра с яблоками во двор. Мы, не мешкая, из вёдер яблоки пересыпали в кошели – полные набили. Со двора мы занырнули в разграбленный амбар – дверь поблизости валялась на земле. Сусеки были вычищены под метёлку. Хлебно пахло рожью и ярью. Вдруг я в уголке за сусеком увидал небольшой мешочек, немедленно схватил его. Это оказалось чистой дранки пшено – жёлтое, как воск. Фунтов пятнадцать будет, это почти пять килограммов, если на современный лад перевести. Вот тебе блины и каша – есть не переесть… Я отбавил из кошеля яблочки и стал упихивать туда добычу. Подлетел Максим.
- Эх, пшеньцо, - завистливо протянул он, - повезло тебе… Давай поделимся.
- Ты что, как Дрючка, отнять у меня хочешь?
- Не-ет, Ванёк, не хочу… Просто у нас маленькой Верке есть нечего… Мамка ей варит ржицу, и молочка нет… Она ест и давится, сердешная, ночью орёт, на двор тяжело ходит, с кровью…
- Максим, и у нас Оленька и Юшка маленькие! Двое…
- Эх Ванёк, у вас отец с войны пришёл живым! А у нас… Сироты. А мать вдова, сама пят! – Друг беспомощно всхлипнул. Неожиданно я обнял Максима, и мы оба расплакались. Я достал мешочек из кошеля и отдал другу.
- Бери всё! У нас-то вдобавок корова есть, скоро отелится… Обойдёмся.
На душе стало легко и как-то даже счастливо – помог другу.
Стало смеркаться. Разграбленные большие дома лесников смотрели в заснеженный лес чёрными квадратами оконниц, а амбары и конюшни разинули тёмные дверные проёмы, выворачивая всем на показ пустоту своих утроб. Правда, в них поживы – хлеба не нашли. Хозяева продали хлебец либо ивинским богачам, либо ломовским скупщикам-спекулянтам – были такие. И скотинку успели продать – ничего не досталось ивинской голытьбе: ни овечки, ни курчонки. А сами хозяева скрылись – говорили, что они загодя уехали за границу.
Да-а, господа - люди грамотные, не нам «ванькам» чета, знали, какое страшное время наступает. Вот заранее и позаботились уехать от смертушки своей. Не сдобровать бы им с «их высоким благородием», потому что народ от нищеты своей озлился на них. Все думали, что из-за господ этих голодуют.
Довольные, мы с Максимом пошагали домой. Кошель тянул плечо, но я терпел – добыча. По дороге шли мужики и бабы. Говорили. Молодо скрипели порошей повозки с господским добром. Один бедный мужик нёс хомут, одев его себе на шею.
Максим хихикнул и подковырнул:
- Дядя Оська, ты ещё дугу в верьх над собой подыми, точно, как мерин будешь!
- Сам ты мерин, эдак твою мать! Щас вот возьму опыток, да отхожу такого говоруна по башке, будешь знать, как скрыльничать над старшими!
Мы от греха отстали от дяди Оськи и до околицы шли молча.
Ещё долго мужики ездили на кордон и тащили себе от построек разные доски, столбы и подтоварины. Кто-то новый дубовый тын из погреба вытащил и увёз. Год целый, кому что надо, тащили. Сами дома пока не трогали.
Нынче от кордона ничего не осталось, даже ямы от погребов со временем затянулись раздопольной* тиной. Только красивые редкостные голубые елки, говорят, алтайские, гордо возвышаются над лесом. Да ещё в мае клубятся, как белые облака, сады черёмухи на склоне Чагадая - сладкой и крупной, тоже не простой, с амурской стороны. Были бы у нас на Иве румяные яблочки, какие мы кушали: эти сорта вывели техники у себя в леснических садах – в парниках уже и саженцы привитые росли для продажи населению. Не судьба, знать им – не до садов.
Надвигалась, как черная туча, страшное время и трудная жизнь.
Я почему-то спросил:
- А если хозяева не уехали, то что бы с ними сделали?
Не задумываясь, отец ответил:
- Убили!
- За что? Так, враз – и убили бы? Это ж не башку курёнку отрубить, а человека убить! - Недоумевал я. - И кто б на Иве смог такое сделать? Чтоб невинного…
Отец задумался, даже закатку отодвинул в сторону. Погладил нетерпеливо лысину и осадил резкость рассказа:
- Скорее всего, что не убили бы, не тронули б, если,конечно, хозяева не стали противится и кидаться за свое добро на людей. Всё ж пока не было на Иве таких душегубов, чтоб невинного порешить… Правда, говорили, что Ломовский* стервяжный овраг* был забит трупами «их высокоблагородий» - расстреливали фабрикантов, фирмачей разных, короче, богачей крушили. Точно это или нет – не скажу, сам не видел. Я думаю, что это преувеличение! Наверное, после расстрелы творились, вот и лёг слух на всё то далёкое время. А в начале зимы 18 года здесь в глухомани и власти-то твёрдой не было: так, как в цыганском таборе – одни крики на съезжей да ржачки над Трунчаем-Погоняем, был такой чудак на Иве, артист и озорник - придёт время и про его выходки расскажу.
Через день состоялась очень интересная съезжая, вот когда жареным-то запахло, так запахло!
Но об этом при следующей закатке расскажу.
Переход к ЗАСЕКУ 4 :
http://www.stihi.ru/2020/03/14/8529