Вторая часть
1.
Оставшийся при Эдке, я отсиживал положенное и выходил на улицу. Выразительней всего моё положение отражалось в детских глазах. С разной, в зависимости от возраста, степенью изумления во взгляде детки здоровались со мной– тут редко здороваются– и переходили на другую сторону улицы, нарочно отводя глаза. Я расслышал было малышкино над нами:
— Мама, а почему тот Пётрусь имеет резиновую руку?
Присаживаясь в парках или на лавках, я плёлся улицами. Постоянно вдоль стен. Часто какая-то дама из-за спины совала мне милостыню. Оценив же меня спереди, она смаргивала мой вид– и в смятённом удивлении отворачивалась.
Порой после уличной дрёмы я находил мелочь в шляпе.
2.
Да не финансовая проблема угнетала меня. Однажды после отсидки я только прилёг, комната как завертится. Пол под кушеткой прогибается, чуть не проваливается. Волнуются стены. Наконец, комната триумфально изрыгает меня на улицу. Как гиппопотам или огромный осёл ещё долго кашляя мне вслед. Из боязни я не навещал Батию. Бродя вечерами, подсматривал в ближние окна. Был июнь, и рубашка липла к телу. Город тяжело дышал. Окна и шторы нараспашку. Всё творится на виду. Кто мог, выбирался на крышу проветриться. Идеальная пора подсматривания. Иногда я онанировал под каким-нибудь окном на улицу, либо с опаской отыскивал себе зрелище в дворовых, таился в тени.
Тень обычно занимали проститутки– без фототропического рефлекса. Похоже, геотропический рефлекс у них развит более, чем у прочих женщин.
В пути я обычно встречал древнюю нищенку. Из-за пухнущих ног не знала она покоя. Говаривала:
— Видишь, ты видишь, как собаки гонят этих людей?
И тяжело дышала.
— Как собаки. Миллионерши с Бен-Йехуды. А ты что делаешь? Ты в комнате спишь, правда, миленький? Правда? Может, в таком случае займёшь мне пять пиастров? Ну? Тебе ничего не стоит. Видишь? Как те псы.
Одновременно в себе и вовне я всё сильнее ощущал пропасть непрочности моего авось.
Иногда я катался в автобусе, посредством лапания пытаясь убедиться в том, что всё это пока существует. Что мало помогало.
Наконец я решился посетить доктора Зигберта. Который было выдал справку на меня.
3.
Весь следующий вечер все судачили о землетрясении, которое я проспал. Меня приняла жена доктора. Она также впечатлена геокатастрофой.
— Скажу вам, ночью просыпаюсь– и не нахожу рядом господина доктора. Вижу огонёк в окошке уборной. Знаете ли, у нас две. И я решаю, кто– господин доктор, либо мой Ханс– трясёт дом. Думаю себе, что подобное вполне возможно, настолько мощными бывают их испражнения. Утром читаю в газете: зем-ле-трясение. И что вы на это скажете?
— Когда принимает доктор?
— С восьми вечера до двух ночи. Вам придётся немного подождать.
Итак, жду.
— Гутен таг, господин доктор.
— Что у вас?
В глубине большого кабинета за красным столом как паук затаился доктор.
— Хотелось бы вашего осмотра, исследования.
—Ах, это вы, господин, господин...
Он засмотрелся на меня поверх очков, толщину стёкол коих я смог оценить.
— Вы мне записали, ну, скажем так... клозет.
— Ну-ну, нисколько не удивительно. Сам я, знаете ли, бываю вынужден в известных обстоятельствах.
Сиял позолотой мраморный письменный прибор. Пухлые тома распирали полки. Я успел заметить лишь «Технику метафизического восхождения» и «Попытки низкого полёта и соматическая кондиция». Он махнул рукой:
— Прошу сесть.
И я утонул в плюшевом кресле. Немного погодя привстал– и увидел плюшевый диван. В ужасе я рухнул назад.
— Ничего страшного,— констатировал доктор.— Таков безусловный рефлекс.
— Что вы имеете в виду?
— Ваш Рок– сидеть в уборной, приговор Провидения...
— Вижу, вы религиозны.
— Нет, не то. Просто насмотревшись на разные случаи на Земле и на Небе, наберёшься, скажем так, веры в Кисмет (рок, прим. перев.) Например. Милая, здоровая, даже ладная, что особого значения для меня не имеет, женщина приходит с раком. Обычное дело. А я ей и говорю: «Извольте-с, милостивая сударыня, на этом свете вам не осталось ничего кроме сливочного мороженого и темпераментного молодца. Через пять-восемь месяцев вы труп». Она мне на это: «Что вы говорите, доктор?! У меня же муж и двое детей». Словно не расслышала. Я ей: «Е...тесь, рыбка, пока не поздно». А она через двое суток вешается. С этаким превосходным будущим! Что людям надо, чёрт побери?!
— А что мой случай?
Доктор основательно почесал голову.
— Сложный мозаичный случай. Вас надобно рассматривать в двух и более зеркалах. Ваш случай не очертить одним диагнозом. Нечто вроде буквы h, если только вы разбираетесь в графологии.
Его голубые глаза с красными каёмочками.
— Положим, вы христианин.
В ужасе я замотал головой:
— С чего бы?!
— То-то же. Каждый из нас ходит в уборную. Где вы устроили себе персональную голгофу. Вам же так неловко в плюшевом кресле.
Доктор посуровел. В самом деле я ощутил неловкость.
— Вы хоть впускаете госпожу Цин?
— Да нет, она с ключом... Снилось мне раз, да стыдно рассказать. Так было во сне. Госпожа Цин вошла, сунула меня в унитаз. Села...
— Превосходно!
— Не понимаю. Почему?
— По возвращению госпожа Цин принуждала ли вас к занятию прежней позиции?
— Нет. Но...
— Никаких нет. Она выезжает, поскольку во сне проиграла вам. Настал конец повадкам госпожи Цин. Перед вами открываются безграничные перспективы.
— Как то?
— Какой вы несообразительный. Она проиграла вам во сне. Во сне. Вы понимаете?
— Но она у меня по-прежнему на шее.
— Терпимо. Вам надо страдать. Ох, бедный Пётрусь. За нас всех. Избавительные сны. Избавительный клозет.
Доктор сжал мраморный прибор и продолжил:
— Если вы чувствуете секс посредством боли... Это ничего не значит. Таких миллионы. Если боль от секса... Когда и где у вас ничего не болит? О, великий Пётрусь. Разве вы не страдаете за всё пропащее поколение? Как знать, во имя Бога Живого, как знать...
— Батия...
— Понимаю, ваша пятнадцатилетка. Но старая, отвратительная, опытная женщина обладает мощью. Как знать.
— Господин доктор, а вы верующий?
— С чего бы? Вне этих дел я никто и ничто. И в том амбивалентность вашего случая. Исцелят вас, возможно, шлюхи. Порой я отсылаю пациентов к ним, чтобы на себя посмотрели. Опустились вы на дно. И даже глубже.
— Как так?!
— Во-первых, многое зависит от индивидуальных расположенностей скатывания вниз; во-вторых, можно глубже (он поправил очки), возможно, милый мой.
И вот я ощутил близость докторской тайны. Разве и он..? Этакий жовиальный, краснощёкий весельчак. Но я был слишком взволнован.
— Вот-вот, и прошу не забывать, что вы являетесь по крайней мере многозначным случаем. А та Батия хорошенькая?— перевёл он стрелку.
— Хороша, но...
— Знаю, знаю. В таком случае для терапии я посоветовал бы вам проституток. Притом, более-менее подобных госпоже Цин. Внешне не столь грязных, скорее– внутренне. Иногда остаётся клин клином. Вот как познаете настоящее свинство...
— В России я побывал.
— Вот когда изгваздаетесь в настоящем свинстве психического расстройства, когда не раз побываете над или под такой, то возможно, возможно.
Молчание. Доктор продолжил:
— Итак, вы суть диагноз многозначный. Вы и подсматриваете наверное. И ездите в автобусах. Значит, вы близки. Инфантилизм. Эксгибиционизм. Мазохизм. Тайна эроса и танатоса. Вернёмтесь к нашей висельнице. Представьте себе, что вы это она, внявшая моему наставлению. Вы бы смогли? Да вы бы лопнули как глубоководная рыба. Смешно то, как огромное большинство принимает мир. И не подозревают, насколько они в сущности отдельны.
Но, поскольку вы случай многосторонний, Батия вам в руки. Она, сама воплощённая молодость, способна вытащить вас из верши обстоятельств и увлечь за собой.
— Батия уезжает... Она думает, что ещё чего-то добьётся на этом свете. Задумываюсь и я.
— Очень важно, думаете ли вы то же.
— Да нет. Трудно решить и сказать. Часом хотелось бы.
— Вцепитесь-ка в неё пока не поздно... Но, абстрагируясь от вашего казуса, на протяжении последних сорока лет происходит тревожный рост случаев шизотимии и шизофрении. Тревожны и антропологические перемены. Прежде разве циклотимический синдром был на виду– в клинических формах равно в пределах нормы. Теперь же и от женщин, и от мужчин требуется стройность, лептосомичность. И устрашающее число шизофреников. Это всё мода. Что она натворила с телесной конституцией? Каждая соплячка выше своей матери и не в неё. Куда канули рубенсовские формы? В литературе, в живописи, в стиле жизни? Куда мы катимся?
Вопрос в мой адрес. Так похожий на обвинение.
— А истерия? Она уже демоде. Осталась Todestrieb, смерть. Она всегда в моде. Её так прихорошили. Вот придёте к проститутке и увидите сами, как всё это просто. Лет сорок назад клиент в борделе творил это помаленьку, потихоньку. Спешка по сути ужасна. Не только в сексе. Одна циклотимия ведает золотую середину. Это циклотимики приударяют. И затем ложатся на койки. А заметна ли вам такая мелочь, как дрейф моды в голосовом диапазоне?
— Не вполне.
— Ныне эра джазового альта. Прежде в цене был сопрано. Поющую альтом девушку считали безголосой.
Доктор потянулся и положил ноги на стол. Минута молчания. Наблюдаю. Типичный лептосомик, шизоид. И сдавленным шёпотом доктор прибавил:
— Да и Бог, сам Бог, вылитый шизофреник.
Визит кончен. Он выпроваживает меня из кабинетища.
— А теперь осмелюсь порекомендовать вам известного оптика на Алленби. Он регулирует зрение, не всегда корректно.
— Вижу вполне, доктор.
— Вам не помешает. При возможности заглянете. Будьте здоровы.
4.
Раздумывая о сказанном доктором, пошёл я домой. Час ночи. Тихо поднимаюсь– за спиной приступ рвоты за дверью. Опускаюсь на первый.
Там ещё горит лампочка, у больного раком соседа. Воспитанный, милый пожилой человек. Я решился посидеть у него, а затем уж подняться к себе. Вхожу. Желаю доброго вечера. Сосед весь жёлтый от недуга. Кожа вся в царапинах. Так он чешется. Ещё не спит. Читает Ницше. Ловлю его на месте «Наказываю вам утратить меня и обрести себя, и лишь когда забудете меня, вернусь к вам».
— Моя жена ещё не вернулась. Она у детей. Может быть, у них и останется на ночь.
— А вы как поживаете?
Он молча раздумывает.
— Эх, да, не лучшим образом.
— Что вас мучит?
Молчание. Он мне:
— Послушайте-ка, я слышал, рак бывает женский и мужской.
— И я слышал это.
— Не бойтесь. Жене и сыновьям я притворяюсь несведущим. Они– мне. Так, может быть, нам всем легче.
Такова гражданская смерть городского героя, подумал я.
— Не хочу позорить сыновей, отчего не вешаюсь. А сила у меня пока есть.
— Уже поздно, мне пора. Спокойной ночи.
На тёмной лестнице я задумался ненадолго. Тихо вошёл в свою комнату. Тихо лёг. Девушки напротив давно перестали раздеваться, одеваться. Женские тени– тёмно-тропические, геотропические. Под утро всегда срывающаяся в визг какая-то ругань.
Наутро просил у Эдки взаймы. На шлюху. Умолял. Неужто не пособит? Дал.
Кончив работу, я принялся за тщательные розыски какой-нибудь соответствующей. Не слишком молодой. После долгих мытарств к своему удивлению услышал я мужской оклик из ниши:
— Извольте.
За шторой сидел сутулый, унылый тип:
— Минутку внимания.
Он распахнул свой гроссбух.
— Ваше имя? Фамилия? Каков источник финансовых средств?
Наконец то доверенное лицо. Альфонс занят отчётностью.
— Прошу подождать,— он мне. Я ему:
— Каков чистых доход? Ну-ну, прямой шантаж с вашей стороны. Итак, сколько стоит?
Сутенёр сунул нос в немалое, порядком заволосатевшее ухо. И забормотал. Чиновник отворил гроссбух, на обложке коего значилось «Женатик».
— Кто почём?
Перелистывание обширных страниц. Вот тебе счётец под имечком « когда ты заплатил, засранец?». И следом «пришёл мой муж».
— Сколько? Почём?
Внезапно распахнулась малая дверь. В комнату вошла женщина. Одетая нарочно убого. Я сутенёру:
— Она кормящая мать?
— Пара заёмных младенцев,— альфонс с гроссбухом глянул на часы.— Приходи через час.
Не оформив сделку, я улизнул угол. Доверенное лицо последовало за мной, но я притаился– и оно осталось с носом.
И вот иду себе и думаю. Не отпускает. Сажусь на лавку у сквера на улице Гордона. Луна парит над головой. Шепчется листва... Вторая. Третья. Напряжение нарастает. Третья, тридцатилетняя. Задыхаюсь. Четвёртая. Трясусь. Стекает пот. Стучу зубами. Наконец забвение.
Мой сон был калейдоскопом снов. После пробуждения остался некий осадок– проблески, отсветы.
Дабы воспользоваться мимолётным, тем паче важным, советом доктора, еду на улицу Алленби. Рядом сидит ортодокс в халате, редкость в Тель-Авиве, и присматривается ко мне. Я думал, вот подаст, а он мне:
— Ищу грубый ситец.
;— Чего ради?
— Для производства содовой воды. Для фильтрации, знаете ли... А вы трудоустроены, оформлены?
;— Ничуть. Более того: я куплен.
Махнул он рукой и вышел на первой остановке. Выхожу и я. Темнеет. Пересекаю круг каких-то рекламных тумб. Киосков. Плакаты на киосках. Киношная реклама. У женщин на афишах всегда выцарапаны глаза и груди. Я запутался в номерах. Хожу и не нахожу. А меня припекает известная нужда. Стучусь в первые встречные двери:
— Впустите, люди добрые.
Лео Липский
перевод с польского Терджимана Кырымлы