Что это белое вдали? Повсюду,
словно облака между холмами.
То вишни расцвели; пришла
желанная весна.
Ки-но Цураюки
Всё споро просветляется; весна
пришла неразговорчивой. На юге
поэзия и проза Цураюки
считаются прекрасней и богаче,
чем наши начинания: "Ведь - слаб!" -
кричал осатанённо я, в бой с гадом
вступая за надломленную гордость;
но тот, кто пожирает комья зла,
на деле лишь усиливает голод.
Слышна уже безрадостная песнь,
что всё же не зависит от пернатых.
Он днём - непримиримый губернатор,
а вечером - поверишь ли? - пророк им!
Так есть ли справедливость? Знаю, - есть,
но в ней - несовместимые пороки.
Дожди весны оплакивают - нас ли?
В поэзию готовишь ровный въезд,
на кто-то превращает оный в насыпь.
Мне вспомнилась поездка на Янцзы:
Китай был говорливее, чем вечность.
Как всё-таки трагически-чудесно
быть жалким разрушителем красот и,
все чувства примеряя на язык,
писать не про парадные кальсоны -
писать о старых войнах всех со всеми.
Порой мне представляется: я - зыбь
великих слов, порою - их спасенье.
Не нужно остановок на нытье.
Нытьё не терпит долгих остановок.
Печаль в глуши довольно остронога,
а радость - однотонна и нелепа.
Печаль сосредоточена на тех,
кто, выстояв, останется на лето;
я связан с ней сильнее, чем обетом,
а голь моих отчаянных надежд
сравнима здесь с пещерным человеком,
что, мучаясь, толок своё зерно,
стремясь постичь загадку клейковины.
Былые дни! Идущий к ним с повинной,
как правило, подавлен и искусан.
Любовь далёкой юности - есть ноль,
любовь глубокой старости - искусство,
лишённое какого-либо срама.
Не чувства пробуждаются весной -
система пониманья этих самых.
Все сложные системы - часть одной.
Но мы стоим в сторонке. Мы отдельно;
все наши ожиданья молодеют
(чего не приписать тебе, и мне, и
кому-то из поэтов). Часовой
в провинции, конечно же, имеет
и право на любовь, и право злости.
Хоть кто-то здесь останется собой,
иль все блюдут закон "колени-локти"?
Я - сильный теоретик. Как и он,
я мог бы обучать младое племя.
Всё в жизни относительно: что пел я,
здесь принято читать как можно тише.
Сегодня полдень нем и кареок
и как-то несуразно молодится,
что, впрочем-то, не ново для провинций.
Я эту - не считаю краевой;
ей, думаю, не выпадет пролиться
за край большой империи, за край
на выселках оставленной кручины.
"Всё станет одинаковым! - кричит мне
сознанье, искалечивая разум. -
Закрась стихи о юности, закрась!
Покуда нам доступна эта разность,
которой дорожим и коей верим,
потуда смерть пытлива и зорка,
и дёргает к себе - кто здоровее".
Не нянчим императорских детей!
Ему их отдают на попеченье.
И он их, полусонных, по печенье
всегда ведёт в кондитерскую лавку;
ведёт их в помещение, где тех
богатые пытаются полапать,
чтоб было чем похвастать перед другом.
Я думал их прикончить... Я хотел!
Но, благо, очень быстро передумал.
Он пишет что-то новое. Пример:
эмоция - зерно, цветок - стихи, а
событье перед этими - стихия.
Ну как тебе, скажи, такая дикость?
(Жене и детям - пламенный привет).
Поэзия, по моему, - не диво,
а камень преткновения для лучших.
У будущего - несколько примет.
Коль сами не повесимся - додушат!
Я сам не стану островом тех бед,
которые осваивают слабых.
Ночами говоришь с настольной лампой,
читаешь Цураюки, и хиреешь.
Задумывался вырваться в Тибет,
моя болезнь значительно хитрее,
и длительней, и горше, чем казалось.
Признаюсь напоследок лишь тебе:
меня съедает собственная зависть.