Меня, человека, выросшего в умеренно континентальном климате, тоскующего по солнцу и теплу, послали на курорт, на север Германии, на остров Фёр.
Фёр отличается провинциальной медлительностью, это место, где почти нет машин, и фазаны, ручные как домашние курочки спокойно перебегают с одной стороны улицы на другую по красной мостовой.
Фёр — это необыкновенно красивые закаты солнца, это самый чистый воздух в Германии и это Северное море, сливающееся с небом, возвращающее нас к тем древним временам, когда Земля представлялась всему человечеству плоским диском, покоящимся на спинах огромных китов.
Клиника, в которую меня поместили, построена без всякой системы, как будто архитектор, проектируя её, сам был тяжело болен. У этого здания нет ни конца и нет начала. Проходя длинными коридорами, одни и те же пациенты встречаются по несколько раз в день. Они делают вид, что улыбаются друг другу и каждый раз говорят: «Халло!» Одни идут в спортивный зал, другие — в бассейн. Кто- то идёт промывать нос, кто- то спешит на массаж. Почти все по утрам несут в руках пол-литровые светло-коричневые стеклянные банки с морской водой, и вновь прибывшим трудно с первого взгляда угадать, для чего можно применить такое большое количество желтоватой жидкости в желтоватой банке, если не для исследований в лаборатории. Только непонятно, зачем так много.
Сюда съехались люди из разных уголков страны, и за столом со мной никому не интересно знать, что же делала я полжизни до того, как попала в Лейпциг, а каком языке говорила и что делала остальные полжизни уже здесь в Германии. А, может быть, интересно, да и по моему выговору, если прислушаться, тоже можно догадаться, хотя моя манера вести себя как дома сбивает с толку. Догадки сменяются уверенностью в том, что перед тем, как задавать вопросы, следует промыть морской водой не только нос, но и уши, а заодно и глаза.
Напротив меня за столом оказалась молодая женщина Ина, медсестра из Нюрнберга. Ей повезло со мной, а мне повезло с ней — мы прекрасно дополняем друг друга. На вид это типичная упитанная баварка с гривой бесцветных волос, с лицом, почти лишённым бровей и ресниц, но зато с удивительно правильным римским носом.
— У меня папа итальянец, — в первый же день сообщила она мне.
Темперамент у неё действительно сицилийский, и мне не трудно догадаться, что в Баварии десять лет назад, когда она носила итальянскую фамилию папы, ей было хорошо знакомо чувство открытого любопытства или сдержанной настороженности, вызываемой её несходством с другими при полном слиянии с окружающей средой. Это то, что тоже знакомо мне.
Хотя в личной жизни у неё были неудачи и потери, Ина — жизнерадостный человек, ей легко было бы стать вожаком в любой компании, но здесь она не собирается искать приключений, искать каких-то особых знакомств, и всё веселье замыкается в пределах нашего стола. Шутить и рассказывать анекдоты я тоже всегда умела, и мы развлекаем себя, друг друга и сидящих рядом с нами, как можем.
В четверг доктор Девидс говори мне:
— Фрау Лёзер, напоминаю вам, что завтра утром, в семь часов, вы должны спуститься в отдел кардиологии, и там наши сёстры приспособят к вам прибор, измеряющий кровяное давление в течение двадцати четырёх часов.
В пятницу прихожу к завтраку, пряча под жилеткой сумочку с прибором. Я почти не замечаю, что ем. То, что я ощущаю непривычно, потому что каждые пятнадцать минут раздаётся предупреждающий сигнал, и манжетка стягивает мою левую руку выше локтя. Потом раздаётся ещё один сигнал — отбой — и манжетка расслабляется. Если запись будет неправильной, процедура повторится через две минуты ещё раз.
— Не забудь, — напоминает Ина, — сегодня, несмотря ни на что, мы идём на танцы. И тоже приходи вместе с мужем, — говорит она, обращаясь к Рози, ещё одной немолодой, солидной особе, сидящей за столом с правой стороны от меня.
Погода в этот день чудесная, море синее и спокойное. До обеда у меня, у Рози и у некоторых других тренировка на выносливость. Ина в это время занимается рисованием — терапия, помогающая найти душевное равновесие. Рози и я ходим быстрым шагом по кругу в парке, прилегающем к нашей клинике.
На таких тренировках я каждый раз ради Рози замедляла шаги, потому что она боялась отстать, остаться одной и быть последней. В этот раз нашему отставанию было другое объяснение. Стоило мне забыться и начать двигаться быстрее Рози и быстрее других, как раздавался сигнал «пип, пип, пип». Подчиняясь команде, я останавливалась, и манжетка стягивала мне руку. Рози из чувства солидарности была тут как тут.
Вечером в пятницу пациенты-курортники отправляются в „Scheune“, т.е. сарай. „Scheune“ — это не официальное название, это прозвище. По пятницам в этом ресторане устраивается дискотека для взрослых. Ресторан неуютный и тёмный, казалось, не вместил бы и двадцати человек, но в него втиснулось все восемьдесят, и все делают то, что не рекомендовал делать доктор. Там курят, забыв, что перед обедом был прочитан доклад главврача о вреде курения для астматиков, и пьют спиртное, хотя за день до этого в стенах клиники чётко и ясно были сформулированы мысли о вреде алкоголя.
Маленькими кусочками, чтобы продлить наслаждение, поглощается знаменитый, незабываемый на вкус Friesentorte, отличающийся необыкновенно толстым слоем взбитых сливок. Он поглощается теми, кто всю неделю старательно работал над собой, чтобы сбросить лишний вес (такими как Рози, Ина и я ), кто всю неделю питался малокалорийной пищей, гордясь мужеством, с которым проглатывался надоевший салат и выпивался чай, по запаху напоминающий дешёвые духи.
Но в этот вечер в ресторане „Scheune“ я не ела торт и ничего не пила, кроме газированной воды. Мои каникулы ещё не начались, на мне ещё висел прибор, который мне не принадлежал. К столику, где расположились Ина и я, подсели двое курортников из вновь прибывших. Один был невысокий, с бородкой, другой — покрупнее, лысый, и на лысине у него красовалась красная родинка. Тот, который с бородкой, сидел возле меня, молча курил и не решался встретиться со мной взглядом. Другой, более бойкий, с родинкой, всё время атаковал Ину какими-то банальностями. «Ленин» и «Горбачёв» — окрестили мы их в один голос, как только они на короткое время отошли к бару. Музыка играла так громко, что разговаривать не было возможности. «Горбачёв» и «Ленин» вернулись, но продолжали делать вид, будто не знают, зачем пришли. Они были совсем «новенькие». Они ещё, наверное, даже не знали, какую жидкость в жёлтых банках мы таскаем каждый день из отдела ингаляции через длинный коридор и зачем она нам нужна. Да, да, морская вода, предназначенная только для того, чтобы с помощью специального прибора промывать в комнате нос.
Рози с мужем так и не появилась. В день нашего прибытия, когда мы вместе впервые сели за стол, Рози тут же сообщила, что ещё ни разу в жизни за все тридцать два года, прожитых с мужем, не расставалась со своим Фредди ни на один день. Он приехал вместе с ней и проводил на острове отпуск, сняв для себя целую квартиру по дешёвой цене в хорошем доме вблизи от клиники.
Музыка гремела, танцевать нас не приглашали, и всё же мы с Иной решили внести свою лепту в общее веселье. Места для танцующих было до отвращения мало, но мы, слившись с подскакивающей взмокшей толпой, отвоевали себе уголок, и неожиданно для себя я запрыгала возле Ины с не меньшим темпераментом, чем она, подхваченная заразительным ритмом музыки. Я так же легко и грациозно, как она, потрясала бёдрами и плечами, и у Ины глаза полезли на лоб.
— Кое-кто в двадцать лет мог бы тебе позавидовать. Жаль, что мне не удастся познакомиться и потанцевать с твоим сыном, вот это был бы партнёр. Он тоже так хорошо танцует?
— С каким из моих сыновей ты хотела бы познакомиться? Наверное, с младшим, старший уже женат.
Прибор, измеряющий моё давление, если и сигнализировал что- то, то я уже не регистрировала никаких сигналов и не чувствовала манжетки, которая стягивала мою руку, если она её ещё стягивала. Веселью не было конца. Мы танцевали танец за танцем, то вдвоём, то вчетвером, то вшестером, я запыхалась, мне было жарко.
Кто-то помог мне снять жилетку, и сразу же рассеялась тайна вокруг сумочки и ремешка, оттягивающих моё плечо и ритмично подскакивающих при каждом моём движении. Потом мы вдруг все опомнились, что в пол-одиннадцатого закроют дверь в клинику. Мы бежали обратно почти бегом длинной толпой по тёмной улице, и Ине было трудно угнаться за мной.
— Как ты в твоём возрасте можешь так бегать? — задыхаясь, недоумевала она.
— Годы тренировки, обусловленные семейной структурой. У меня два сына и муж, все они выше меня и все длинноногие, они всегда бегут впереди, а я едва за ними поспеваю. И у меня нет астмы, как у тебя, а может быть, потому и нет. У меня лишь нос с дефектом.
Но меня подгоняет страх. Я представляю себе, что дверь клиники захлопнется перед моим больным носом, и никакая сила не поможет её раздвинуть. Я представляю себе, как я рядом с Иной всю ночь, стуча зубами, бегаю трусцой по парку с прибором через плечо, не в состоянии даже подумать о том, какое давление и какой пульс будут отмечены им в течении этой бурной ночи. Я воображаю себе ещё один вариант, когда мы обессиленные и оцепеневшие от холода, скребёмся в дверь дома, где проживает Фредди, муж Рози, и он недоверчиво разглядывает нас в глазок и в сомнении качает головой, так и не различив в темноте наших осунувшихся лиц.
Но действительность оказывается не такой драматичной, двери ещё открыты, мы прощаемся у лестницы, и Ина говорит:
— Если не будешь знать, как снять прибор, приходи в семь часов, я тебе помогу.
В субботу медсёстры выходные, но я самостоятельно освобождаюсь от прибора, отключаю его и отношу вниз, в тот отдел, где мне его выдали. И вешаю на дверную ручку.
В понедельник доктор Девидс, рассматривая записи прибора, недоумевает:
— Ваше давление в полном порядке: сто двадцать на восемьдесят… сто двадцать на девяносто. Девяносто — это здесь чуть-чуть многовато, а так всё в порядке.
Но особенно отличается ночной график, он показывает, что всю ночь до семи часов давление у вас вообще было, как у маленького ребёнка, лучше и быть не может. Чем вы занимались перед сном?
— Ах, ничего особенного, — притворяюсь я. А может быть, следует сказать правду, что я прыгала и бегала, что я занималась тем, чем занимаются дети.
— Моё давление в норме, это надо отметить, — говорю я Ине за обеденным столом. — Как ты думаешь, что мы будем делать сегодня вечером после четырёх?
Я вечером свободна.
— И я сегодня после четырёх свободна, — отвечает Ина тоном заговорщика.
Это значит, что мы вечером сядем в её машину, поедем в Вик, зайдём в облюбованную нами кондитерскую на набережной и, наблюдая, как за окном плавно колышутся холодные тёмные волны Северного моря, съедим по куску хорошего, пышного Friesentorte.
1999 г.