Венок иссохший на челе Твоём что корона угасших солнц; лица Твоего печаль– траур замерших звёзд.
У стоп твоих умирает буря жизни моей: гибнущей волной орошает она судьбы моей плод– моя Ты колыбель, могила Ты моя!
Из чёрных туманов начала моего выросла Ты в облачные стропила небес; в хрупкой ракушке Ты, жемчужина бытия моего, плывёшь в глухие дали– Ты, больная красотой, что выше прочих.
О, грусть моя, Ты!
Но отчего стала Ты могилой мне, отчего песни Твои иных срывают по красоту в неведомые края, в душе моей карчут ворожбы чёрные, и ковром красным стелешься Ты иным на пригорок счастья, а ложе моё окружила свечами поминальными?
Была Ты мне сестринским Словом божьим, была ребром Адама, что священные дива таит в себе, была вечностью и беспредельностью мощи– и лишь в голову мою тиснула тернии венца иссохшего– Ты...
Ты, больная красотой, что превыше иных красот.
Грусть, Ты!
И всё же сбылось предначертанное: напитавшись от Твоей божественной силы, душа моя возродит снова в новой силе и красоте всё это мироздание, ибо ему и мне дано одно начало...
Сбылось предначертанное– душа моя пребудет мощью Твоей мощи, и ветром, который напоит плод земли новым блаженством, и все миры заключит она в объятия, и сорвёт печати их тайн, а над звёздами раскинется словно мантия королевская– и на ней упокоится Твоё священное величие Искупления.
И ещё сбылось– отдашься во власть мою, во свадебное кольцо слова моего заключишься, светом напоишь мои перезвоны рукотворные грядущего нашего– и поплывут они в солнечные дали полей родных моих, напитаешь краски мои той жизненной силой, коей содрогается вечная роженица весна.
Из-за тёмных гор Тебе да взойти солнцем кровавым над новым Твоим королевством и никогда не зайти, ибо над ним солнце не заходит.
Мука моя, Геенну эту Тебе бы искупить для нового будущего, Нового Завета.
А вот и вижу Тебя!
Чело Твоё увенчано тысячью нагих молний; бури тысячелетия разметали волосы твои– и целая вечность счастья и отчаяния людского безумным ураганом разгулялась в сердце Твоём. Несут Тебя потоки сил обезумевшей мощи, а пропасть воли твоей силами бурлит.
О, дай мне аккорд, могущий объять мощь Твою. Дай мне слово всесильное, дай мне это Да Будет! первого дня, могущее вымолвить Тебя!
Этот аккорд, слово это сталкивает миры с орбит– и становится единым исполинским солнцем, и разливается по небу необъятным заревом от края до края– ох, тот аккорд! ох, слово это!
Сильнее, ближе, жутче! Ха! Кто ведает слово, кто знает аккорд?
Мне, мне ведома песня эта. Я сын Твоей бури, Я сын Твоего отчаянья, вечных Твоих безумств!
Дай мне эту новую песнь– посильней, поближе! Ещё ближе!
Во всю ширь миров раздайся плесками кричащих молний, взбеснуйся ураганом, барханы мечущим в поднебесье, разыграйся грозой Иеговы на Синае– Аз есмь Господь Бог Твой!
Уже слышу бешеную бурю крыл той песни, уже тужится ураган её мощи в жилах моих– и я пружусь, расту головой в небо; уже хлещут волны, уже проблеск бескрайний, уже вздох вечности, уже...
Напрасно! Всё пропало!
Словно червь точила ты трон мой королевский, точила его неустанно, пока не шатнулся он– и качнулась на челе моём корона, и вместе с троном Цесарей рухнул я оземь: рубищем стала моя багряница...
Холодным блеском мёртвых солнц гаснет лицо Твоё; венец увядших цветов на челе Твоём– в хрупкой ракушке немощи моей плывёшь Ты в вечную даль теней и бессилия– Ты, страшная красотой, что превыше всех красот...
О, грусть, Ты!
О Иерусалим, Иерусалим! О Новый Сион счастья! Приди! явись!
Душа моя криком молит минутку покоя. Со дна её, рыдая и стеная, тянет нечто ужасные, бедные руки к чаше искупления; корчится, дрожит и ползёт на свет нечто– озябший в холодной тени росток души моей, когда рядом смеётся и бурлит упоённая солнцем земля.
О Боже, подай хоть зёрнышко счастья! Пусть животного счастья– бессознательного, бездумного счастья, политого гаснущим величием разума и сознания.
И широко распахнуты двери души моей святыни– руины Иерусалима мощи моей. Утопая в сени пальм, ждёт она возлюбленного– сына упоения Божьего, нового вечного блаженства.
И словно верховный жрец жду я, бедный сын человеческий. Стою не ступенях алтаря и жду. С простёртыми руками, с недвижимо обращёнными к закату глазами стою и жду.
Окружен вехами пальм, овеян дымом кадил, я стою и жду– старый Симеон– принять на руки новорождённое дитятко– нового Господина Искупления.
Напрасно!
С белым кроликом у моего стола играет светлый мальчик. Боль родила его– болью смеётся его личико, болью мыслят его задумчивые глаза: вечной болью Бытия.
Боль ибо есть породившая всё и вся вечность, болью глаголет вся и всех прошлое, и в будущем ничего нет опричь рун боли.
Ах, утолить её хоть минуткой творчества: упоить её дыханием вечности и самому пропасть в тёмной пропасти бессознательного наслаждения, пока из-под руки растёт творение!
Напрасно!
Сегодня я было пробовал работать...
Не могу!
Нет той бескорыстной грусти, что сама себе цель и причина.
Нет её, что некогда ночами лунными бросала меня на мягкое, свежевспаханное поле; нет тоски по чему-то непонятому, с которой я обеими руками грёб землю– и посыпался комьями, шелковыми что гагачий пух.
Она то бушует в творческой душе бурей, то оборачивается чистейшей лазурью неба– мечется и крадётся от крайности к крайности– вот и снова вихрем диким кружит в мозге, находя и до исконных начал оголяя скрытые в нём образы, воплощает их– возрождает в новой красе, в новой силе.
О, та гордая, девственная тоска созревающего детки, со смутной болью предчувствующего грядущее своё творчество– тоска поэта, в сосредоточенном упоении внемлющего рождению звёзд хаосом: великая тоска зачатия, рождения, бытия– тоска сумрака стелющегося на ложе ночи и тоска зари закатной, кровавой роскошью искупления вестующей грядущее возрождение солнца.
Иная, ох, иная тоска бередит душу мою.
Инородным корнем тоска по ней взрезала стойкий гранит души моей– потрескивает он, болен ею.
Вгрызлась она во все мои мысли и чувства. В мельчайших атомах желаний моих во сне и наяву вечно сквозит она, проникшая до дна души, вросшая в каждую пору тела моего, в каждую ячейку мозга.
Из-под кисти моей показывается лицо её, мазки вторят жестам её, её задорный смех придаёт чистого золота палитре.
И опускаются руки, мысли плачутся вперебой– снова и снова... о Боже!
Наново проживаю каждую минуту счастья былого, в душе пресотворяю голос её– голублю его, целую и чувствую, как дрожит она, замирает, как любит: в сердце моё вцеловывается.
И возвращается ко мне страсть постижения крайних пределов искусства, страсть открытия последних тайн бытия через слияние двух существ в космическое двуединство Я-Ты.
И возвращается ко мне мощь творца над беспредельным хаосом, чреватым иным миром живого, который именно мне предстоит явить на свет.
Ох, помню, помню...
Шли мы недавно расцветшим каштановым лесом.
Я прижимал руки её, как никогда близкой, к своей груди. Я чувствовал её безграничную верность, взыгравшая пламенная волна которой, казалась окружила нас– и осада её сжималась всё быстрее, стискивала нас в единое так, что весь белый свет пропадал с виду– и мы с полным счастья восхищением любовались тайной наготой наших душ.
А ветки деревьев поминутно набирались жизни и благославляющей сенью разрастались над нами. Тяжёлые каштановые соцветия сбились в сияющее облако– и дрожали, и танцевали в голубом сиянии. Целое небо цветов раздалось в королевским великолепии, целое небо белого жара и парящего аромата– и замерло над нашим брачным ложем.
Ох, помню, помню...
Ты была столь красива, и сердцу моему твои юные груди трепетали робким и алчным ожиданием счастья.
Ты была столь красива, и лицо твоё сияло радугой надежды ранней весны.
Ты была столь красива, и звёздным взглядом всматривалась в меня, стыдливая без греха и изъяна, посвящала в меня чистоту души Твоей, чистоту желаний Твоих, ибо в каждом Твоём упоении пламенела воля великого божества– дабы дополнить Завет, сотворивший нас.
Ох, помню, помню...
Шли мы чёрным одиноким парком– сквозь потаённый шум листвы, сквозь брачный трепет природы. Сидели мы у пруда. Вокруг серебрились тополя, а зерцале глубокой заводи отражалось небо– и со дна взирала на нас блещущим блаженством звёзд.
А была тишина. Словно пойманный голубь дрожала ты в моих объятиях.
А небо цвело мириадом шестилепестковых бокалов звёзд– эгей! сколь прелестно смеялся небесный луг пламенеющим цветением звёзд!
Где искать Тебя?
Тяну плечи к Тебе, окунаю руки в чело Твоё, бросаюсь перед Тобою лицом вниз, хватаю золотые лучи волос Твоих, всасываюсь, впиваюсь в Тебя...
Сорвал я одно из небес, дабы Тебя погрести, метнул на Тебя тяжкое что ниспадающая вечность, дабы Ты не сбежала...
О нет! нет! Уже не поймаю Тебя!
Где же искать Тебя?!
Ты ли гроза ночи, когда потоки молний широкими бороздами пашут небо, когда весенние вихри крушат сухие кряжи?
Ужель Твой лик является в отблесках пламенеющего неба? Ты ли плывёшь на вспененных гривах моря бичуемого ураганом?
Ох, Тебя пленить бы!
Венец песен звёзд, моросящих в мои ночи, совью на головку Твою светлую– и засияешь Ты ласковыми сполохами минут сумеречных: будешь словно тихий дух ночи, глубокой и прекрасной что вечность его.
Платье Тебе вытку из прекраснейших упоений творческой души моей, снами жарчайших желаний Тебя опояшу, самые упрямые мысли мои пущу вкруг русой головки Твоей стаей буйной сильнокрылых соколов: будешь словно королева небес в пламенную минуту вознесения, и усеянный мириадом звёзд Млечный путь будет Твоим путём.
Всё это дарю Тебе, лишь будь моею, снизойди ко мне...
Чувствую Тебя везде– трон Твой на тающих туманах ранних зарниц, таешь и уходишь Ты в даль трепетного сияния звёзд; вдыхаю Тебя с ароматами росных лугов и дымящих косогоров; голос Твой журчит словно теплокровный ручей сквозь свадебное буйство вечно творящей земли: ты везде и нигде, о свет без тени, о солнце без ущерба. Ты превыше всех бесконечностей беспределов.
О, день мой, солнце моё, сет мой, где искать Тебя?
Ох, светлая моя, святая возлюбленная моя, сердце души моей!
Чело Твоё оплетаю цветом томления моего, укутываю Тебя в глухие покровы бурь жизни мое, осыпаю головку Твою ясную звездопадом золотых воспоминаний детства...
О, чужеложнице!
Стою на улице.
Вокруг газового фонаря движутся какие-то чёрные, затейливо рваные тени ночи.
Тебе в жертву, Ты новый Боже, Бог молчания и ночи.
Стою на улице. Внемлю тебе, бедная, стройна серна, и ещё слышу какие-то шаткие, пьяные шаги, и слышу глухой отзвук катящих повозок.
Там впереди– исполинская ползучая масса, некое чёрное чудовище: Бог тени моей, Бог молчания моего.
Глупость! Это моя собственная тень!
Грязные лужи на улице, и по грязи– огромные пальцы электрического света, белая рука великана.
Зачем на грязи почила она?
Белая рука Бога– на грязи жизни, по грязной помойке жизни.
и вижу: пьяный чернорабочий колом колотит грязь– изо всей силы, с какой-то запальчивой свирепостью...
Вгонит ли в грязь он страшную руку?
Ох, если бы забил! Чтобы своей рукой смог я жизнь ухватить, вгрызться в неё зубами.
Тишина... Тишина...
И я иду вдоль канала.
Та чёрная вода там внизу. Бесконечность глубины, бесконечность печали.
Клонюсь и смотрю:
Свет. Свет... Белые узкие полоски света танцуют на воде.
Это мысли моей бессознательной, тёмной души... Да какие бедные, жидкие, пустые...
А надобно мне целого моря счастья, всего беспредела сознания, чтобы смог я обеими руками схватить жизнь, впиться в неё зубами.
Впереди пара параллельных рядов фонарей. Блики в красных, ясных ореолах тумана сцепились в восьмёрки. И эти бесконечные ряды покоятся под чёрнокаменным небосводом, прильнувшим к грудям земли. Фонари что огнистые мечи пары архангелов на страже утерянного рая стерегут тайны неземные. Двое молчаливых огнистых архангелов.
И я иду и иду в чёрную ночь. Вот и глохнет город, остаётся лишь слабый отблеск подобный свечению плесени древних саркофагов.
И я лежу в росистых мхах: надо мной небо звёзд, передо мной едва светлый туман города, а в сердце боль и страх.
И вдруг всё это пропало.
На чёрных равнинах полей что-то замышляет страх смерти. Вдоль дороги мёрзнут нагие вербы. То и дело налетает осенний ветер и свищет поминальные песни; где-то за мной на горке сельская церковь.
Задушки... (польская радуница, прим. перев.)
Мертвецы встали из могил и вот потянутся в церковь. Из подземного склепа выйдет старый жрец, облачится в лежащую на алтаре рясу, отворит большой, в серебряном переплёте, требник: «Introibo!» (introibo ad altare dei– лат., приблизьтесь к алтарю божиему, прим. перев.)
А вокруг катафалка страшные толпы скелетов. Слышен стук костей и в жёлтом сиянии горящих поминальных свечей видны проблески белых зубов.
А с алтаря дымящими болью глазами смотрится в меня Распятый:
— Помоги мне!
А глаза его, словно гаснущие солнца, всветились в меня до подноготной– догорающие глаза гибнут, гаснут, вот и погасли. И сразу вспыхнули потоками света– и те исполосовали ночь в кровавые ремни.
И лишь проблеск тихого голоса: «Сыне мой, сыне...»
И слышу пение– белое и тихое как таяние заоблачных снегов. Со всех гор и скал в безмерной тишине серебряные нити по огромным ледникам нисплывают в долину.
О, слышу, слышу ту тихую, извечную песню милости, песню блаженства ночи, песню тихой печали и слёзных глаз.
И сталось:
На саваном покрытую целину души ниспала роза бледная. Не ведаю, которого Ангела десница сронила её, не знаю которая буря жизни отрепала её. Выросла ли она на могилах в тени нагих кипарисов? Или нисплыла по серебряным, мёртвым волнам мглистых песен? Или же выцвела из золота замёрзших лучей?
На осеннее поле души моей пала белая роза.
Смотри же!
Ты видишь?
Струями золота брызжет в небо восходящее солнце, и красной радугой замирает в небе утро.
Госпожа! Ты во мне: Я есть Ты, Ты есть Я...
Чувствую Тебя: Ты почила во мне, сердце сердца моего, душа моей души:
Ты безгрудая!
АНДРОГИНА!
И снова тишина. Тишина столь жуткая, что всякий звук замирает в неподвижном воздухе и свет меркнет.
Нет уже света и нет звука.
Лежу я так мягко, так уютно.
А эта печальная темнота– больная, сытая наслаждениями темнота с пышущими лихорадкой висками.
Увяли розы. Они ещё подрагивают в складках чёрного савана, но в урнах их цветов упокоилась смерть.
И снова вижу Тебя как некогда в нагой роскоши тела Твоего.
Но Ты мне чужая и далёкая, и я смотрю на тебя остывшим взглядом насыщенных жажд.
Моё мощное око, око вселенных вычленило Тебя из темноты. По моему велению Ты обрела формы и образ. Вдохнул я в Тебя от Святого Духа чувств и мыслей моих. Была Ты глупой игрушкой, а я сделал Тебя священным фетишем. Я возбудил в Тебе желание, затем снова и снова облекал Тебя в новые и новые красоты. Но вот и ослепли глаза мои на Твою прелесть, и уж не бьётся сердце моё согласно Твоей жажде.
Нет, нет!
Не тебя с дразнящим непокоем вечных желаний...
Не тебя с грудью самки и плодом лона Твоего...
Тебя не желаю, и не нуждаюсь в плоде Твоём, в этой жалкой доле вечности.
Но– Тебя во мне: Ты– души моей вечная возлюбленная, Ты– сердца моего безбрежная мощь...
Ты в каждой форме и движении мысли моей...
Ты в каждом проблеске и отзвуке чувств моих...
О, сила желания, что взрывает землю и железным кулаком молотит в небесные врата...
Ты– сумрак вечерний на осенних полях...
Ты– печальное блаженство вечерен в убогих церквях...
Ты... Ты– кровотоки мыслей моих, оси души моей!
Розы увяли, а вокруг меня– зноем дышащая горячка больной темноты...
Подойди ко мне, сын мой светлый, моя долька вечности. Мы столь велики в королевском великолепии нашего ничтожества– бедные, несчастные черви–
ты, я и наш белый кролик...
Станислав Пшибышевский
перевод с польского Терджимана Кырымлы