ГЛАВА 2
Кровью сердца горячей пишет бейты поэт,
Кровью ран незакрытых пишет бейты поэт.
Не ругайте поэта, лучше руку подайте,
Ведь до капли отдал кровь на бейты поэт.
Сулеймен ибн Фадхи Абу Хаким
Из книги «Ветка персика на заре»
Несмотря на усталость и безумное желание рухнуть на кровать и уснуть, пришлось потратить некоторое время на изучение жилья и обустройство. Следует заметить, что Теодор Юнкус заслуживал высочайших похвал. Он обо всём подумал, обо всём позаботился, подготовил комнаты — заходи и живи. Ну, вполне возможно, да и наверняка, делал это не самостоятельно, но ведь слугам кто-то должен был поставить задачу, а потом убедиться, что она выполнена.
Прежде всего, я выпустил из клетки моего Теодора. Белый зверь гордо задрал хвост и отправился обозревать новые владения. Котам всё важно и всё нужно. Кот увидит или учует то, что пропустит человек. Есть сторонники у мнения, что коты могут видеть призраков, приведения и прочие штучки из потустороннего мира. А почему бы и нет? Моё общение с котами показывает — их неожиданная смена настроения, агрессия, возникающая, казалось бы, на пустом месте, не просто так.
Вот возьмём, к примеру, Теодора. Он любит поорать и трубный глас его не уступает букацинам имперских легионов. Иногда причины его возмущения вполне понятны и объяснимы. Даже переводчик с кошачьего не нужен. Хозяин, просыпайся! Хозяин, дай еды! Хозяин, мало еды, дай ещё! Хозяин, убери своё молоко, мяса мне дай! При взаимоотношениях с другими котами тоже используется громкий крик — а если быть справедливым, то ор! Но и в нём явственно слышно — прочь с дороги, а то отлуплю! Или — уходи с моей земли, покуда цел! Следует заметить, что котов-соперников Теодор обычно оглушал и подавлял криком. В последние несколько лет для победы ему вовсе не обязательно была кусаться или царапаться. Этим он мне, кстати, напоминал кое-кого из людей, которые любят голосить, какие они непобедимые, а когда приходится обнажать добрую сталь, оказывается, что шпага и не заточена-то...
А вот иной раз Теодор, вздыбив шерсть на загривке, изогнув хвост рыболовным крючком, что на другом кошачьем, на языке знаков и символов, означало крайнюю степень напряжённости и готовности то ли драться, то ли бежать подобру-поздорову, орал, глядя в пустой угол. И в голосе его звучала страх и ненависть. Кого он там видел? Вот то-то и оно.
Так что пусть пройдётся, поглядит. Вдруг здесь когда-то ревнивый купчик задушил жену и теперь её призрак блуждает по ночам и жалобно стонет, мешая жильцам спать? А мне противопоказано не высыпаться. Это я и сам себе могу устроить, когда начинаются муки творчества.
Глянув вслед белому хвосту, распушённому, как у белки, я запер входные двери, зажёг свечи на кухне. У небольшой печи лежала готовая поленница и щепа для растопки. На печи чайник с водой. На столе — свежий хлеб и холодная баранина, прикрытые чистой салфеткой. В кувшине, судя по аромату, грог. Правда, уже остывший, но подогреть — плёвое дело.
Я быстро разжёг печь, а пока чайник закипает, а грог подогревается, потащил баул и саквояж наверх. Ничего нового или необычного я не ожидал увидеть. Чем Вальяверде может отличаться от других городов Империи? Увидав дом с фасада, я безошибочно могу рассказать, что у него внутри. Отличаться может цвет портьер или тон шпалер, угол в какой сдвинута мебель, но всегда верхний этаж, под самой крышей, будет отведён под спальню... Ну, или под спальни, в зависимости от размеров. Нижний — конечно же, кухни, кладовые, чулан, возможно, прихожая. Опять же, если позволяют размеры дома. Чаще всего эти помещения совмещались в одно. А вот на среднем или первом, как у нас принято говорить, общая комната, которую можно использовать и под гостиную, и под столовую, и под кабинет. Поскольку я привык жить один — кот в этом деле не в счёт, то обычно оборудую рабочий кабинет.
Теодор Юнкус и здесь проявил похвальную сообразительность. Хотя, здравый смысл подсказывал мне, что просто доверенный человек герцогини, которая является признанным и одним из самых значимых меценатов Вальяверде, встретил и обустроил не один десяток поэтов.
На первом этаже было всё, как я люблю. Кресло в углу, конторка с жёстким табуретом, большой стол с канделябром на пять свечей. На стене полка с десятком книг.
Я взял одну наугад. Теофил де Шато-Бонеми «Жизненные этюды». Чудесно! Книга признанного мастера прошлого века. Многие поэты отдали бы десять лет жизни, чтобы на полшага приблизиться к его мастерству. Обязательно почитаю, когда выпадет свободный час.
А что же ещё приготовил мне заботливый Теодор Юнкус?
«Сто лет эраклейского верлибра», «Мечты и зеркала», «Вольные сонеты»...
Прекрасный выбор. Это сборники поэтов прошлого, изданные не так давно, отпечатанные на новейших типографских машинах. Кто-то же выбирал, старался, готовил. Бумага, правда, не самого высокого качества, зато переплёт выше всяких похвал. Надо будет наведаться к местным книгоиздателям, обсудить стоимость подготовки книги. Рядовому и даже уровня чуть выше среднего поэту выпустить собственный сборник не по карману, но не зря же Вальяверде буквально кишит меценатами. Глядишь, и удастся кого-то из них «раскрутить» на денежную помощь Квентину де Грие, приехавшему по приглашению самой герцогини Кранг.
А что у нас ещё?
О! Малькольм Солнцеликий «Ночной полёт». Об этом авторе я много слышал. Причём, и плохого и хорошего. Посмотрим, почитаем, составим собственное мнение...
Горан Лежич «Не благодарите». Претенциозное название. А имя указывает, что автор явно из Пшичины. Наверное, представитель свиты бана Вануковича.
Сразу три книжки Филумены ди Амброджо. Тонких, зато с золотым тиснением. О ней я тоже впервые слышал. Но, очевидно, здесь в Вальяверде эта Филумена — личность популярная, коль Юнкус, не сомневаясь, снабдил меня её текстами.
Ещё несколько книг, выглядевших беднее и скромнее, я трогать не стал. Будет ещё время. Полистаем, почитаем. Хотя, с другой стороны, готов биться об заклад, стихов некоего Квентина де Грие они не читали, не слышали, и, пожалуй, даже не догадываются о его существовании. Поэтому определённое моральное право не прикасаться к трудам незнакомых поэтов я имел.
Ладно, будет время, изучим, а пока меня ждал верхний этаж.
Здесь меня ждала уютная спальня.
Вот просто удивительно заботлив этот Теодор Юнкус. Даже слегка не по себе. Впервые в жизни, прибывая в город в статусе поэта, а не инженера, присланного с целью изучить производство значимых для империи товаров на какой-либо из мануфактур, и дать свой заключение о путях его совершенствования, я столкнулся с уважительным отношением.
Шестнадцать лет назад, когда я понял, что устал от химии, механики и горного дела, и решил посвятить всего себя исключительно поэзии, то опыты первых поездок подействовали, как ушат холодной воды на голову. Ты никому не нужен, никому не интересен. Меценаты глядят оценивающе и не спешат раскрыть объятия или осыпать серебром. Коллеги по цеху кружат рядом, словно голодные волки и ждут, когда ты ошибёшься или оступишься, чтобы наброситься и перегрызть горло. Трудно не быть съеденным и не разочароваться, опустив руки, в такой доброжелательной обстановке. Лично мне помогли навыки фехтования, полученные ещё до университета — отец мой был военным, командовал ротой мушкетёров в семнадцатом «Победоносном» легионе, а потому учил меня и старших братьев постоять за свою честь и честь фамилии.
Уже спустя несколько лет «поэтической» жизни я приобрёл вес и авторитет в литературных кругах, хотя до сих пор многое в этом довольно замкнутом мирке казалось мне необычным и непонятным. И нерадостным, признаться честно.
Но Вальяверде пока меня радовала. Город не зря несёт титул культурной столицы Империи. Интересно, ко всем поэтам здесь так относятся или я, благодаря рекомендациям Ансельма, заслужил особое расположение герцогини и её слуг? Лестно, конечно, но... Не хочется уподобляться тем из поэтического сообщества, кто считает, что весь мир вертится вокруг него и для него лишь одного в небе зажигаются звёзды. Лучше подожду, понаблюдаю, а потом буду делать выводы.
Итак... Кровать. Платяной шкаф. Кресло. Комод. Камин. Расставлено так, что небольшая комната не производит впечатления загромождённой. На каминной полке клепсидра и два подсвечника. Рядом с камином — маленькая поленница, кочерга и щипцы.
Что ж, я решил не отступать от принятого порядка. Разжёг огонь — пусть спальня прогреется. Переоделся в шлафрок и домашние туфли, а после спустился вниз.
Теодор к тому времени закончил знакомство с новыми владениями. Всё молчал и молчал, а заорал лишь тогда, когда вернулся на кухню одновременно со мной.
Хозяин, еды давай! И побольше! Не видишь — я голодный!
Ну, почему бы и не покормить старого приятеля, сопровождавшего меня в всех путешествиях? Он — один из немногих, кто не предавал меня, кто не менял дружбу на хороший куш или славу. Да, он и ещё Ансельм де Турье — редкий случай, когда дружбе не мешало даже поэтическое соперничество.
Пока Теодор чинно, как обычно, откусывал по кусочку холодную баранину, я тоже подкрепился. Чаю не хотелось, а вот кружку грога я опрокинул, хотя и не слишком люблю вино с пряностями. По телу разлилось приятное тепло, и я отправился спать. Перед завтрашним днём нужно отдохнуть и восстановить силы.
Задул свечу и нырнул под одеяло. Угли в камине багровели, давая достаточно света, чтобы не искать посетль наощупь. Тепла они давали гораздо меньше и к утру комната выстудится. Это явный недостаток каминов. Севернее, где я учился, предпочитают печи с толстыми кирпичными стенками, которые долго хранят тепло. Ну, хоть бы и так. Многие поэты не могут себе позволить даже таких удобств, поэтому мне нечего пенять на судьбу. Если завтра меня примут ко двору её светлости Алоизы фон Геммельдорф, герцогини Кранг, то жалованья должно хватить и на слугу, и на кухарку, и не прачечную — за время дороги я сильно пропитался потом, да и принимать пищу на весу, над коленями — один из наиболее доступных способов замараться.
Как всегда, в мгновения зыбкого перехода от бодрствования ко сну ко мне начали приходить строки, огранённые изысканными рифмами. Вот всать бы и записать, но лень. Для меня это обычное дело — лежать и в полусне придумывать новое стихотворение. Жаль, что в семи случаях из десяти я не могу поутру вспомнить его целиком. Так, отдельные строчки или куски катренов. Ну, и ничего страшного. Уверен, что отложится в памяти — достойно того, чтобы потом записать, а что позабудется... Значит, такова воля высших сил. Возможно, того самого Космоса, который по весьма распространённому мнению, и диктует поэтам стихи. Как пришло, так и ушло. Никогда не гнался за количеством, в отличие от многих поэтов. Качество гораздо важнее. Так что пускай другие суетятся, марают бумагу чернилами всю ночь.
За многими поэтами я заметил странность. Хотя, какая там странность. Скорее, странным выглядит тот, кто не следует их нелепому обычаю. Едва в голове стихотворца возникает первая строчка — лёгкое предзнаменование грядущего стихотворения — как он начинает нанизывать на неё следующие, не задумываясь, какой смысл хочет вложить с канцону или балладу, какой отклик желает вызвать у читателя. Очевидно. Они испытывают при этом нечто похожее на экстаз. Кстати, некоторые так и называют это состояние творческим экстазом.
Мне всегда стихи давались тяжело... Примерно так выолакивают бадью, доверху нагруженную породой из шахтного ствола. Звенят канаты, как натянутые струны, хрипят и артачатся кони, щёлкают бичи погонщиков, скрипят оси барабана лебёдки. И груз движется рывками, натужно и через «не могу». Какой уж там экстаз, когда впору говорить о страданиях и пытках.
Впрочем, на этот раз рифмы показались мне особо интересными, а кроме того, пригрезившиеся строки имели довольно интересный ритм, напоминавший удары копыт на галопе. На три такта – тата-там, та-та-там. Я едва устоял перед искушением кинуться к письменному столу. Но спасительный сон оказался сильнее. Он обволакивал и окутывал, уводя разум в непроглядный мрак, заставляя отринуть все земные заботы. Пусть так и будет...
Проснулся я внезапно, словно от толчка. Будто кто-то потряс за плечо. В спальне царила темнота — угли прогорели. В ногах белой пушистой горкой возвышался Теодор. Его сон не нарушало ничего. Даже завидно. Звонко падали капельки клепсидры.
Судя по всему, часа три ночи или ближе к четырём. А сна нив одном глазу. Такое со мной иногда случается, но радости не доставляет. Всё равно ведь не выспался, и заняться, вроде бы, нечем. Будешь теперь валяться до рассвета, то проваливаясь в полудрёму, то выныривая в явь. Утром встанешь разбитый и больной, а выходить из дома всё равно надо. Поэта ноги кормят и, коль приехал в Вальяверде, придётся идти к герцогине.
Какое-то время я лежал, прислушиваясь к размеренному ритму, который задавал клепсидра, и пытался уснуть. Тщетно. Тогда я начал вспоминать строки, приходившие перед сном. И снова был вынужден признать — не получается. А ведь казались такими свежиим, необычными, чеканными. Жаль. Очень жаль. Зато неожиданно стали приходить другие. Хуже, конечно. Ну, не то, чтобы совсем слабые... Тут у меня наработан навык складывания слова к слову. Держу планку в отличие от некоторых коллег по поэтическому цеху, составляющих тексты на тяп-ляп. Брать слушателя нужно не количеством, а качеством. Но пришедшие сейчас стихи казались вторичными, неосознанно повторяющими ритм и размер какого-то другого стихотворения — возможно, моего, а может быть, случайно услышанного.
Но всё равно, нужно встать и записать — делать нечего. В условиях жёсткого соперничества среди поэтов не следует пренебрегать ни одной строчкой, тем более что у меня они — товар штучный, не приходят стаями. Потом можно будет подправить, «причесать», добавить какую-то «изюминку», чтобы стихотворение не выглядело ворованным.
Как же не хотелось выбираться из-под одеяла!
Камин остыл и воздух в комнате выстудился. Свесив ноги, я нашарил холодные домашние туфли, потянулся за шлафроком. В это время, потревоженный моей вознёй, проснулся Теодор. Вскочил, не понимая, что случилось, возмутился, выгнул спину и заорал. Думаю, разбудил даже соседей. Если, конечно, в домах справа и слева кто-то живёт.
Внизу было ещё холоднее. Или за ночь мороз усилился, или где-то гуляют сквозняки, выстуживая жильё. С этим тоже нужно будет разобраться, когда придёт Юнкус. Садиться за стол расхотелось и я встал за конторку. Перед этим, само собой, зажёг побольше свечей. Обмакнул перо в чернильницу и... вдруг выяснил, что она пустая. С вечера забыл перелить чернила из плотно запечатанной бутылочки.
И вот что с этим делать? Оплошность или знак свыше?
Не надо смеяться над поэтами, обвиняя их в излишнем суеверии. Наша жизнь столь зыбка и зависит от такого количества случайностей, что за приметами начинаешь следить поневоле. Шагнул через порог не с той ноги и всё — пригласили не тебя, а другого. Просыпал соль — лишился щедрого мецената. Поэтому для многих жизнь превращается в сложный ритуал. Я тоже грешен. Хотя и не довожу до абсурда, но, поневоле, обращаю внимание на знаки, которые подаёт мироздание.
В данном случае отсутствие чернил могло быть намёком — Квентин де Грие, не занимайся ерундой в предрассветные часы, подготовься лучше к встрече с её светлостью герцогиней Кранг. Подумай, как лучше произвести впечатление, оденься с великим тщанием, чтобы каждая деталь вызывала восхищение окружающих, выбери несколько стихотворений, которые, на твой взгляд, подчёркивают все достоинства твоего поэтического дарования, чтобы произвести первое впечатление, которое станет неизгладимым.
Внизу, на кухне заорал Теодор.
Вот ведь служитель Зла! Не успел проснуться, а уже требует, чтобы покормили. И плевать ему, что хозяин с утра даже крошки в рот не закинул, даже холодной воды не отхлебнул. Иди и ухаживай за тварью, которая, в сущности, хорошо умеет только голосить. В его навыках ловли крыс и мышей я сильно сомневался — Теодор слишком себя уважает, чтобы заниматься грязной работой. Поел, поспал, поорал — вот это другое дело, вот это настоящая жизнь...
Иной раз коты напоминают мне поэтов. В усреднённом виде, естественно. В толпе, если можно так выразиться. Такие же самовлюблённые, нахальные, ленивые, если дело не касается их личных выгод или достижения успеха. А если честно. То и с достижением успеха у многих стихотворцев плохо именно потому, что они предпочитают много отдыхать и сочинять бессмыслицы, ковыряя гусиным пером в ухе.
Крик повторился. Да, если сейчас не спуститься, он разбудит весь квартал. Чего доброго явится ночная стража и поставит мне в вину нарушение покоя добропорядочных горожан.
— Ну, и что ты тут возмущаешься? — задал я вопрос коту, увидев на его вздыбленную шерсть и изогнутый хвост.
Глупая привычка — разговаривать с котами. Но привычка есть привычка.
Теодор, конечно, не ответил мне. Он продолжал истошно орать, глядя на входную дверь.
Странно, очень странно. Ещё недавно я рассуждал о призраках, которых чувствуют домашние любимцы. Холодок пробежал между лопаток. Довыдумывался? Мой друг, Ансельм де Турие, любил рассуждать, что поэты своими текстами формируют реальность. Я не верил и посмеивался. А вдруг, правда?
А может, под дверью грабители? Пытаются подобрать отмычку. Нет, вряд ли... Если они и были, то крик Теодора уже давно отпугнул непрошеных гостей. Он ведь погромче будет, чем лай рамосских волкодавов.
Ну, да ладно. Прячась от неизвестности, никогда не выяснишь — опасна она или нет. От призраков у меня висит на шее Символ Веры, а от грабителей — шпага. Вот она — в углу, на подставке.
Я взял оружие в левую руку и отодвинул засов.
Дверь подавалась с трудом, как будто её что-то подпирало с той стороны. Или кто-то?
Толкнул посильнее.
В образовавшуюся щель, шириной в пару ладоней, упала окровавленная рука.