- Скажи-ка дядя! – Чёрт те здрасьте,
откуда ты, какой напасти
стоишь как грозный часовой
и в чаще ухаешь совой?
- Но ведь и я аппендицита
изведал в возрасте шести.
Профессор резал деловито,
мечтая жизнь мою спасти.
Да говорят ещё какого
аппендикса урезал мне.
Из хлороформа сна косого
я улетал душой к луне.
Проснулся и до изумленья
блевал в подставленный горшок
и жизнь предстала как явленье
и разлетелась в порошок.
И молча я лежал в кровати,
а рядом девочке больной
по имени Проценко Катя
разрезали хребет спинной.
А за углом лечили травмы
и из костей слагали гаммы
и дети, резвые в игре,
крошились льдом на Ангаре.
Из их обломков возникали
чудаковатые жильцы.
Их к нам в палату не пускали,
нас защищая от гнильцы.
Недаром помню их палату.
Когда убрали с брюха вату,
я к ним наладился ходить.
И вот те крест, забыл я дядя,
на детские увечья глядя,
кто и зачем придумал жить.
Но привыкают жить калеки.
Пройдут по лесу дровосеки
и провожают их пеньки.
Стоят они, ведь корни живы
и срез залечат торопливо,
не гаснут жизни огоньки.
А ты прожил свой век недаром
и сделался облезлым, старым,
но всё ворчишь, ругаешь нас,
младое, новое начало,
которое сперва мычало,
но в рост пошло за часом час.