ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "ДОНБАССКИЙ УЗЕЛ"
Литературно-художественное издание
Толстоус Василий Николаевич
ДОНБАССКИЙ УЗЕЛ
Стихотворения
Посвящается родному Донбассу
© Толстоус В.Н.,2020
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54
Т54 Толстоус В.Н.
"Донбасский узел" - Стихи - Донецк, "Исток" - 2020. – 72 стр.
Подп. в печать 23.04.2020
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
История не пишется с улыбкой –
она скользит над реками из слёз.
Ушедших войн заржавленной ошибкой
она застыла в поле у берёз.
Упрямый ветер, время распыляя,
перенося по свету тишину,
спадёт, когда от края и до края
переметёт барханами войну,
а из земли, с недавних пор безлюдной,
опять пробьются клейкие ростки.
Стремиться к солнцу беспредельно трудно,
и вниз – корням, осколкам вопреки.
Летучий пепел, путник вездесущий,
и медной гильзы прозелень в земле,
уже не знают, что такое души,
скрывая кости белые в золе…
КИПАРИС
Недвижны лица, словно маски:
ни дрожи губ, ни голосов.
Жара струится. Длится вязкий,
не прекращающийся сон.
Сквозь вату глухо: «Стройся! Живо!» –
и встали, будто на парад.
На вид обычны, не двужильны,
войной оплавлены в отряд.
Уходят молча, без оглядки,
вдыхая пот и пыль дорог.
В одном – налаженном – порядке
размахи рук, мельканье ног:
«Так-так! так-так!» Сверкнёт сапог и
качнётся строгое лицо.
Ни тени страха, ни тревоги.
Шагают сотни близнецов
туда, в распадок за холмами,
где днём и ночью – дым и гарь.
Сверкает небо, временами
огнём подсвечивая хмарь.
В закатном свете виден ясно
цветущий яблоневый сад.
От взрывов отсвет ярко-красный
среди летящих в небо хат.
…Когда дверей и крыш мельканья
порыв удара бросит ввысь,
заметишь: тот, над хатой крайней
взрыв так похож на кипарис.
***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».
***
Боль в лопатках мучает.
Крыльям не до взмаха.
Вероломство случая –
голова на плахе.
Толпы. Лица чуждые.
Рвань – и проблеск злата.
Прочь заботы нужные –
стадо казни радо.
Солнце палит в судный день.
В ссадинах колени.
Я отбрасываю тень,
а толпа – без тени.
Это просто здорово,
это много значит:
или небо взорвано,
или кто-то плачет.
Расправляю крылья я.
Вмиг – над плахой в метре.
Крылья плещут, сильные,
и рождают ветры.
Кто я? Где я? Что это?
Чьи без тени лица?
То ли кровью полито,
то ль ещё случится.
***
Время сыплется наземь с неба,
на щеках оседает сажей.
Солнце скрыто идущим снегом.
Снег дымами обезображен.
День и ночь полыхают шины,
разгораются и не гаснут.
В небыль женщины и мужчины
сходят в отблесках ярко-красных.
Мчит февраль от восхода к ночи,
чтобы завтра с утра – всё то же.
Хоть бы дни были покороче,
чтобы март был ещё возможен.
Бесконечный февраль, бессудный,
не кончается, длится, длится –
белым снегом своим рисует
без единой кровинки лица.
***
Все молитвы, чтоб выросла снова,
отряхнувшись от страшного сна,
как невеста: юна, черноброва,
бесконечно родная страна –
не дошли. А дойдут? – нет, едва ли:
нужно что-то иное, без грёз,
вороньё ведь на землю не звали –
хмурый ветер однажды принёс.
Зыбь чужих уложений и правил
отделила своих от сирот,
утопила к стране переправы,
а к врагам её – наоборот.
И случилось: положено славить
флаг чужбины, и с криком «ура!»
научать гопоту в балаклавах,
что иной – это нелюдь и враг.
И судьба, пролетавшая мимо,
безучастно глядела вдогон
как сироты взрывались на минах
ниоткуда явлённых врагов.
Как детей, их позвали в Россию,
заохотили: «Ну же, вперёд!»
Полегли. Закопали в озимых.
Безымянный, безгласный народ.
По ночам только души, как волки,
воют, землю целуя взасос:
«Мы для счастья рождались без толку,
и теперь умираем всерьёз».
***
Не Демокрит, не Аристотель, не Платон,
и не таинственный, загадочный Сенека.
Мне только хочется, чтоб кто-нибудь потом
отметил доблести простого человека...
Чтоб увидали неуверенность и страх,
что исказил черты обычного солдата.
Понятно: мы, наверно – пыль, конечно – прах,
и остаётся, большей частью – только дата.
Но он поднялся из окопа под огнём
и, губы сжав, перекрестился неумело.
Как будто вырос он, играла сила в нём,
пока смертельная шрапнель не просвистела.
Могила общая, ни званий, ни имён.
Земля, ей что? – весной укроется осотом.
Сожжённый камень и пронзённый сталью клён –
для этой местности обычные красоты.
***
Недопрожитое – в крик и шёпотом.
Всё трудней коротать вечера.
Рядом с близкими выжат хлопотами
что ни день, от утра до утра.
Мне бы петь, о луне разглагольствовать,
одиноким надежду дарить,
золотыми венчальными кольцами
прикрывать застарелый артрит.
Не поётся, не те обстоятельства.
По дороге – солдат на броне,
и засушливый ветер повадился
выть по-бабьи в притихшей стране.
Вот и думай, мой брат, в чём же истина.
Время вышло и фосфором жжёт.
Не до юмора мне. После выстрела
на часах не поднимешь флажок.
***
Печаль сомнений не отпустит.
Приснится боль душевных ран.
Сойдёт волна внезапной грусти –
и вот он, берег дальних стран.
До сей поры ни дня там не был
и, широко раскрыв глаза,
замечу – лёжа, глядя в небо,
что время двинется назад –
быстрей, выстукивая вальсы
на стыках вёсен, зим и лет.
Мелькнёт пора, когда влюблялся
и слышал часто «да» в ответ.
Предела жизни дату точно
узнать хотел. Смешной чудак!
В полях, на фронте – на восточном –
мне это явлено и так.
***
Всё будет, всё случится непременно,
и даже то, что прежде не сбылось.
Вот на дворе из цельного полена
творит безумец торс, колпак и нос.
А рядом бой. Дома горят, посевы.
На свежий труп слетелось вороньё.
Стальные птицы низко мчат на север:
им невдомёк, что иволга поёт, –
она за всех решила отгнездиться
и обучить премудростям птенцов.
Ей наплевать, что корчится столица,
а запад неестественно пунцов.
Безумец ладит голову и руки,
рисует удивлённые глаза,
стучит, и прямо в душу эти стуки
себе как гвозди, силится вонзать.
Над гробиком единственного сына
рождается игрушка из бревна,
и рушится вокруг наполовину
войной опустошённая страна.
Всё будет. Всё случится. Непременно.
Страна в себя, наверное, придёт.
Увидит и кленовую подмену
о нас уже не помнящий народ.
***
Извольте видеть: я лечу!
Пьянит шальная невесомость,
и быть соперником лучу
для бестелесного – не новость.
Полёты длятся с лета, в снах –
в бреду ли, или в самом деле.
Лекарством госпиталь пропах.
Октябрь. Жёлтые метели.
Весёлый август позади.
Сменились третий раз соседи.
Жара ушла. Пришли дожди –
там, за окном, на белом свете.
И только здесь, в моих мирах –
опять весна летит за летом.
Уже почти забылся страх,
когда вдруг понял, что – калека.
Всё чаще манит пустота
и счастье лёгкого полёта,
где нет ни крыльев, ни винта,
и вес не нужен для пилота.
Мне в самом главном повезло:
там, впереди, блаженство цели.
О цели мне сказал без слов
сосед, парящий над постелью.
НОВОРОССИЙСКАЯ НОЧЬ
Что это было, там, в кустах? –
внезапно выскочивший заяц?
В том, что схватил за горло страх –
себе, под пыткой – не признаюсь.
Но в полночь рядом встанет ад,
подмяв собой просторы рая –
из перелеска рявкнет «град»,
во мрак ракеты посылая.
И снова тишь. Но где-то там,
где в неурочный час алеет,
земля становится пуста,
лишь души мечутся над нею.
А здесь полёвка прошуршит –
и тут же сердце в страхе ёкнет.
На кухне заострю ножи –
другой защиты нет в районе.
***
Жить хочешь вечно молодым
и стать боишься старым?
Не дожил в прошлом до седин
Эрнесто Че Гевара.
А был бы жив и молод он,
и при боезапасе –
то защищал бы отчий дом
и русских на Донбассе.
И воевал бы до конца:
он знал – нельзя иначе;
от пуль не прятал бы лица,
но выполнил задачу.
И он бы снова здесь погиб
от чужеземной мины.
За то, что множатся враги
ему и нам обидно;
ещё за то, что он – один
из тех, кому не ново
не видеть собственных седин,
сойдя в венце терновом.
***
«Мама, мама, кто мы есть?
Включишь телек – слышишь крик.
Там чужой звучит язык.
Мама, разве эту речь
ты велела мне беречь?
Словно не из этих мест
наш народ, живущий здесь».
Говорит сыночку мать:
«Спи, мой сокол, засыпай.
Рядом есть родимый край,
там такие же, как мы.
Просто вдруг среди зимы
нам сказали, пряча взгляд:
«Вот кордон. Столбы стоят,
и для вас проход закрыт».
И с тех пор в плену границ
мы родных не видим лиц.
Нам велели забывать:
сын – отца, дочурку – мать.
Ссохлась память-инвалид.
Ну, а сердце? – что ж, болит…»
Говорит сынок родной:
«Прошлой ночью снилось мне,
что скачу я на коне,
а враги моей земли
в лютой сече полегли.
Чёткий сон, не как в кино,
не видал таких давно».
Сжав ладонями виски,
в тишине сидела мать.
Ей с утра опять вставать
и служить в родной стране
тем, кто ввёл границы в ней.
И сжимались от тоски
две ладони в кулаки.
***
На звонок не ответил. Не смог.
Потому что погиб на рассвете.
Он на семь заказал мне звонок –
в этот час просыпаются дети.
А ведь знал, что коварны враги,
и что снайперша целится метко.
Накануне товарищ погиб –
под ногой его хрустнула ветка.
Но весной бесподобна заря –
песни птиц льются как по приказу.
И понятно без слов, что не зря
отдана жизнь родному Донбассу.
Но и те, за дорогой, не спят.
Пальцы снайперша греет дыханьем.
Ей, наверно, шепнул про тебя
тот, бессмертный, что правит врагами.
На звонок не ответил. Не смог.
А ведь сам в разговоре вчера
попросил: «Позвони мне, сынок,
в семь, не позже – тут солнце с утра».
***
Что нет войны – о том сказал приёмник,
а телевизор скромно промолчал,
но в глубине оконного проёма
разрывы бомб изводят по ночам.
Сосед безногий курит на балконе
и смотрит, щурясь, к северу от нас,
туда, где за Щегловским терриконом
грохочет позабытая война.
Напротив дом. Дырой зияет крыша.
Картина веет чем-то неземным.
Жена уснула. Спит и ровно дышит –
привыкла за все годы не-войны.
Часы на кухне бьют негромко полночь.
Сосед стоит и матом кроет жизнь:
«Я здесь один, придите мне на помощь,
а мне невмочь: мешают этажи.
На край передний к вам я улетел бы
и взял бы в руки верный автомат.
В боях я был, на небе толком не был,
в бреду меня звала оттуда мать».
Он снова плачет. Каждый вечер то же.
Скрипит протез, и дальше – тишина.
Его жена у мамы в Запорожье
и не звонит в Макеевку она.
***
Когда сойдёт последний свет заката,
и тень укроет ближний террикон,
тогда сверкнёт подствольная граната,
и разорвётся здесь, недалеко.
Начнут стрелять из рощи пулемёты,
но красоту трассирующих пуль
вы, может быть, не сразу и поймёте,
живя в домах, искрошенных в щепу.
В подвале тоже, в общем-то, неплохо:
коптит свечи огарок на столе,
и мать в углу укачивает кроху,
чей мир – пространство маминых колен.
А так – вполне приличная реальность:
садись, накормят кашей и борщом.
Помочь, конечно, можете. Морально.
Мол, как вы там. И есть ли вы ещё.
ТРЕТЬЕ ЛЕТО
«Не пропущу! – сказал солдат сурово –
Звонит разведка, что "укроп" звереет.
Мы ожидаем ночью много крови:
за тем леском стоит их батарея».
Так что же, говорю ему, нам делать?
На завтра приглашает пенсионный.
Со мной в машине едет пол-отдела,
а в целом нас, наверно, миллионы.
Мы заработали свои копейки,
на них живём, без них подохнем скоро.
«Не пропущу, родные, хоть убейте –
вздохнул солдат. – Мы защищаем город.
Вот перебьют вас на нейтралке, в роще –
а нам ползти, ведь мы своих не бросим».
Я оглянулся. Мой родной, хороший, –
Донецк, переходящий мягко в осень,
на горизонте заиграл огнями.
Пенсионеры вышли из машины,
под ветром ёжась налетевшим, пьяным:
он дул с полей, что стали вдруг чужими.
Сказала женщина: «Ну что ж, уедем.
Быть может, снова выберемся утром.
Мы днём и ночью молим о победе,
но и без пенсий невозможно, скрутно».
Мы уезжали с линии контакта.
Путь освещала красная ракета.
Темнела рядом взорванная шахта.
Кончалось третье огненное лето.
***
С недавних пор упрямо снится
зимой, но чаще – по весне,
что упраздняются границы
в моей холмистой стороне,
что снег сойдёт, и лёд на реках
внезапно сплавится на юг,
и установится навеки
до горизонта вешний дух.
И будет всё, как в добром детстве,
когда возьмёшь велосипед
и – ходу! – в город по соседству,
лишь только пыль взовьётся вслед.
Там, за мостом, где склон дороги,
ворвёшься в прежние года,
и ощутишь, как что-то ноги
зацепит, холодом обдав,
мелькнут назад машины, лица,
затихнут крики, посвист мин,
и наваждение границы
сойдёт за городом твоим.
Растает марь над ковылями
поверх акаций и столбов.
Как сон дурной – воронки, ямы
исчезнут в поле за тобой
Асфальт прогретый ровной змейкой
под шины ляжет в тишине.
Заметишь – так, беспечно, мельком,
что классно жить не на войне.
***
С зарёй остатки сонной лени я
смахну, скажу себе: «Пора!»
Укажет взводный направление
для выдвижения с утра.
В тиши, нехожеными тропами
в разведку выступит отряд,
чтоб на полях, пять лет не вскопанных,
растаять в травах сентября.
Нас, провожаемых сороками,
наверно, выследят враги:
большие птицы вьются около,
сужая с криками круги.
И вспыхнет бой короткий, бешеный.
Вернёмся, если повезёт,
живыми, но уже не прежними –
родной одиннадцатый взвод.
Дивизион получит данные
о диспозиции врага,
сплошным огнём накроет здания
артиллерийский ураган.
...А мы помянем над могилами
навек покинувших войну,
и вспомним тех, что раньше сгинули
за дом свой, веру и страну.
***
С тобой когда-нибудь на кухне за столом
в стаканы всклень отмерим водки из графина,
неспешно встанем, вспомним с грустью о былом,
помянем всех не переживших эти зимы.
Мы выпьем стоя, помолчим, припомнив тех,
кому не встретить лета, осени и вёсны, –
в ушах мы слышим до сих пор их светлый смех,
он словно эхо, что всегда приходит поздно.
Такое время наступило, что и сам
не знаешь: выйдя утром – вечером вернёшься ль.
Услышав громы: то ли залп, то ли гроза –
на всякий случай за порог не кажешь носа.
Движений точность – главный опыт этих дней,
ещё – привычка различать снаряд по звуку
на безразмерно растянувшейся войне,
настолько долгой, что уже взрослеют внуки.
С тобой когда-нибудь на кухне за столом
всех подлецов мы проклянём, начавших войны.
Пусть наши внуки позабудут это зло,
и встретят вечность наши павшие спокойно.
***
Поэты перьями скрипели,
царей бранили иногда.
Балы, шампанское в постели.
Опала. Ссылка. Холода.
А чуть война – не знали тыла,
бои – в поэмах и стихах.
И наше время не застыло, –
эпоха так же не тиха.
Цари, бои – всего в достатке
в моей несчастной стороне.
Нелепо, если ты над схваткой, –
ну, разве только что во сне.
Она ведь здесь, передовая –
в пяти верстах – и рёв, и вой...
Грохочет не переставая
ночами на передовой.
Лежит в кармане карандашик –
достань его, пиши стихи
о жизни выморочной нашей
для всех: нормальных и глухих.
Нормальным что: они услышат,
они поймут нас и простят,
когда полощется над крышей
побитый выстрелами стяг.
Ну, а глухим? – поймите, люди,
на свете много есть всего,
что в срок поэты славить будут,
а кто и – каяться вдогон.
***
По праху нынешних руин
хожу, золы не замечая.
Ворон прожорливых круги.
Пожаров зарево ночами.
Стихи писать ли? Но о чём?
О том, что водка лучше пива?
Пожалуй, да. Вот и начнём:
помянем прошлое красиво.
Припомним тех, кто удирал,
кто проклинал и ненавидел.
Вот чемодан, а вот – вокзал,
взвивайся, воландова свита.
А мы построим на золе,
наверно, что-то неплохое.
Нам нужно десять, двадцать лет,
не больше. Время-то уходит...
***
Что ж дорога не пылится
и пустынен край небес?
Кто провёл под ним границу
со шлагбаумом и без?
Здесь и птицы не щебечут,
и цикады не поют,
да и речи человечьей
за пять вёрст не слышно тут.
Всё как прежде: те же рощи,
и овраги, и поля.
Может, кто-то напророчил,
бросил в небо мёртвый взгляд?
Взгляды мёртвые нередки:
им бы сил, чтоб сеять зло –
в каждый дом по чёрной метке
непременно бы пришло.
Мир бы серым стал и ровным
и, блистая словно сталь,
усмирил навеки волны,
не веля о них мечтать.
Путь застыл и не пылится.
Не слыхать полёта птиц.
Улетают, видно, птицы,
в мир, не знающий границ.
***
Снаряды ложатся кучно.
Проснулся, и не до сна.
Не знаю, что делать лучше.
Трезвонит стекло окна.
Жена чуть дыша шепнула:
«Я слышу сирены вой.
Болит голова от гула
и лязга по мостовой».
А это куда-то танки –
железные существа –
стремительно спозаранку
направились воевать.
Огни над Ясиноватой,
и там, где аэропорт.
Наверное, виноваты,
что живы мы до сих пор.
Мне кажется, что-то в мире
сложилось не так для нас,
и дышим вдвоём в квартире
как будто в последний раз.
***
Открою дверь и выйду на балкон,
Окину взглядом зимние пейзажи.
Февральский воздух предвесенне влажен.
Восьмой этаж. Мне видно далеко:
леса, поля, присыпанные сажей.
На заднем плане старый тепловоз,
укрывши рану новенькой заплатой,
везёт вагоны вверх, к Ясиноватой,
в них уголь насыпью. Проехав мост,
он прогудел привет сожжённой хате.
Затем затих, совсем замедлил ход,
как бы считая пни лесопосадки,
что горняки спилили без остатка –
шахтёрам крепь нужна была в тот год,
когда никто не мог стоять над схваткой.
Февральский ветер воет словно волк.
Но мчит весна, и снег пробьют капели,
и, словно сон, забудутся метели,
и заозонит молний белый ток,
и будем просто жить. На самом деле.
ПО ДОНЕЦКУ
Троллейбус подошёл. Раскрылись двери,
как будто приглашали: мол, войди.
Урчал мотор, спокоен и уверен,
полгорода оставив позади.
Я приглашенье принял. Солнце встало,
на поручнях троллейбусных блеснув.
От железнодорожного вокзала
мы тронулись и въехали в весну.
Сияли окна девятиэтажек,
алели розы в капельках росы,
и воздух плыл, по-утреннему влажен,
с земли на небо, в ласковую синь.
Бежала мимо улица Артёма,
где каждый дом по-дружески знаком.
Большие клёны плыли, невесомы,
качнув листвой троллейбусу вдогон.
Вот исполком, а слева – «Белый Лебедь»*,
за ним – родной весёлый политех.
Побыть студентом юным снова мне бы.
Жаль, не вернуть времён весёлых тех...
Троллейбус мчится в мир воспоминаний:
библиотека, оперный театр.
Бегут дороги, пройденные нами,
где каждый метр – из памяти стоп-кадр.
А вот и площадь. Памятник, фонтаны,
и розы – ими город окружён.
Окончен рейс. Я вышел, чуть усталый.
Донецк живёт. Всё будет хорошо.
*«Белый Лебедь» – знаменитый торговый комплекс в центре Донецка
***
Да, что поделать – время расставаться.
Так мало тех, кто жить бы здесь хотел,
где вместо ста народностей и наций
теперь лишь эхо плачет в пустоте.
В тиши ржавеют башенные краны,
скелеты строек смотрят в небеса.
Страна сейчас – одна большая рана,
от бедности подкрашенный фасад.
Прости меня, мой край. Простите, деды,
за то, что нет покоя на земле,
за то, что вместо счастья и победы –
звенит тоска от боли этих лет.
Да, вот такие наши перспективы:
и жить нельзя, и некуда идти.
Здесь нет судьбы тому, кому расти бы.
За что нам это? Господи, прости.
***
Мы уходим на свободу:
так уходим, голышом.
Тем искать не время брода,
кто дрекольем окружён.
Прокричал горнист побудку:
"Кто там спит? Скорей сюда!"
И пошли по первопутку,
нам казалось – в никуда.
Незнакома эта местность,
но родная словно мать.
И рванули волки с места
ту свободу отнимать,
и завыли грозным воем,
чуя – беглых не догнать.
Там, где небо с синевою.
Там, где ласковая мать.
РАЗГОВОР
«Лучше не станет, поверьте мне», –
буркнул сосед у стола,
сел и придвинулся к третьему:
«Вова, такие дела…»
Тот промолчал. Восемь пробило,
но не зажглись фонари.
«Я уезжаю на родину, –
третий вдруг заговорил. –
Брат и соседи по улице
плачут и угол дают».
«Может быть, больше не сунутся?
Может, останешься тут?»
Понял, что ляпнул я лишнее.
Дом за спиной догорал.
Садик с цветущими вишнями
минами вспахан с утра.
Стол уцелел со скамейками.
Счастье, что холост Вован.
Сели втроём и кумекаем:
бабка-то Нина права –
в том, что мы, здешние, прокляты,
в том, что Донбассу каюк,
в том, что подопытным кроликам
легче не здесь, а в раю.
***
Пока в груди бессонно бьётся сердце,
пока в глазах огонь любви горит,
пока тоскуешь, вспоминая детство, –
за счастье жить судьбу благодари.
Но если гарь войны поля укроет,
и загудит над Родиной набат,
не думай ни о чём, и стань героем –
на фронте это лучшая судьба.
А там, где жить под силу только душам,
где вьётся пыль несбывшихся планет,
тебе, как в детстве, не ходить по лужам,
ведь там ни луж, ни даже детства нет.
***
Ты идёшь и думаешь о жизни,
но никто не знает этих дум.
А вокруг – шахтёрская отчизна,
в чётный год попавшая в беду.
Нет соседей справа, нет и слева –
растворились, выехали прочь
в страны, где премьеры, королевы.
Нам они не просятся помочь.
Тяжело живётся в нашей буче,
может быть, совсем невмоготу.
Мы хотели, Родина, как лучше,
и за это мучаемся тут.
Нет претензий, что вы, ради Бога,
лишь бы время двинулось вперёд.
Подождём пока ещё, немного,
мы – живой, не вымерший народ.
ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ
Невозможное – вдруг не случается.
Кораблю не ходить по земле.
Да и нам, не имея плеча отцов,
ни за что не дожить до ста лет.
Если вам утверждают обратное,
не краснея ни капли притом,
это значит, что вечер отпразднован
и пора в гардероб за пальто.
Невозможное больше не встретится,
не вбежать снова с улицы в класс.
Ночью звёздной Большая Медведица
не окутает грёзами вас.
Крылья бабочки, сполохи дальние,
плеск леща на июльской реке,
и пунцовость на первом свидании –
всё навек в золотом далеке.
Беспокойное всё же занятие –
рыться в памяти, звать имена.
Испугались? Вам лучше не звать её,
ту, чьё имя ужасно: война…
Станет поздно метаться и нервничать:
рядом дочь и взрослеющий сын.
Невозможное вломится, прежде чем
ухмыльнётесь в седые усы.
Времена наступают бесславные.
Там, вдали – только пули и дым.
Вы вскричите: «А в жизни что главное?»
Бросьте! Нам неизвестно самим.
ПАМЯТКА ОТ МЭРА ГОРЛОВКИ ИВАНА ПРИХОДЬКО
"Несколько вещей, которые должны быть у вас всегда: вода, жгут, и курящим сигареты. А теперь про обстрелы.
Распознавание:
1. Долгий и протяжный свист означает мину. От мины спасает любое углубление! Только не нужно бежать, осмотрись и падай в ближайшую ямку. Не бойся прямого попадания, свист прямой ты не услышишь, ищи углубление и падай. Не бойся реакции окружающих. Если ошибся, то ни один здравомыслящий тебя не осудит. И да: у тебя на всё не более 2-5 секунд.
2. Гаубичный снаряд звучит почти так же, но времени меньше: нет ямки, – падай где стоишь! Потом, если что, отряхнёшься.
3. Град. В хорошую погоду град слышно издалека, звучит как шуршание, шшш... сам засекал. Неважно, с какого расстояния стреляет, – у вас есть 14 секунд. Не паникуйте, это масса времени! В укрытие! Град не пробивает что-то навылет, опять же спасёт любая ямка!
4. Танк. Тут как повезёт. Выстрел танка слышно вместе с попаданием. Но! Перезарядка от 4 сек! Первый не попал – рвите когти, и поглубже. Танк в радиусе 7 метров рвёт всё, поэтому – как только стало ясно, что по вам работает танк, выбор невелик: или лежать, или рвать в укрытие.
5. Смерч. Это п....ц, но шанс всё ещё есть! Звук – как подлетает истребитель, он не втыкается куда-то – эта сволота открывается метрах в 10-20 над землёй и закидывает кассетными сверху вниз... Знаете, честно скажу, шансов маловато... но! Две вещи, которые, возможно, вам спасут жизнь: бьёт её заряд метров на пять максимум, и главное – ЛЕЖАТЬ!!! Бог спаси вас всех!
И помните! После обстрела есть неразорвавшиеся снаряды. Не трогать!!! Ни в коем случае, сапёры разберутся! И ещё: после обстрела осмотрись – может, рядом раненый. Крикни: "Все живы?!" Услышишь отзыв – подойди, глянь, всё ли в порядке. Сегодня спасёшь ТЫ, а завтра ТЕБЯ!
Пожалуйста, разместите данную информацию у себя на стене, возможно она спасёт кому-то жизнь! СПАСИ И СОХРАНИ НАС БОЖЕ!"
СОДЕРЖАНИЕ
ПОСЛЕ ВОЙНЫ……………………………………………………………………5
КИПАРИС…………………………………………………………………………..6
«Смущаясь, дети попросили…»…………………………………………………..8
«Боль в лопатках мучает...»……………………………………………………….11
«Время сыплется наземь с неба…»……………………………………………….12
«Все молитвы, чтоб выросла снова…»………………………………………….. 15
«Не Демокрит, не Аристотель, не Платон…»……………………………………17
«Недопрожитое – в крик и шёпотом…»………………………………………….18
«Печаль сомнений не отпустит….»……………………………………………….21
«Всё будет, всё случится непременно…»…………………………………………22
«Извольте видеть: я лечу!..»………………………………………………………..24
НОВОРОССИЙСКАЯ НОЧЬ………………………………………………………27
«Жить хочешь вечно молодым…»…………………………………………………28
«Мама, мама, кто мы есть?..»………………………………………………………31
«На звонок не ответил. Не смог…»………………………………………………..33
«Что нет войны – о том сказал приёмник…»……………………………………..35
«Когда сойдёт последний свет заката…»…………………………………………37
ТРЕТЬЕ ЛЕТО………………………………………………………………………38
«С недавних пор упрямо снится…»……………………………………………….40
«С зарёй остатки сонной лени я…»………………………………………………..42
«С тобой когда-нибудь на кухне за столом…»……………………………………45
«Поэты перьями скрипели…»………………………………………………………46
«По праху нынешних руин…»……………………………………………………..48
«Что ж дорога не пылится…»………………………………………………………51
«Снаряды ложатся кучно…»……………………………………………………….52
«Открою дверь и выйду на балкон…»……………………………………………..54
ПО ДОНЕЦКУ……………………………………………………………………….56
«Да, что поделать – время расставаться…»………………………………………..58
«Мы уходим на свободу…»…………………………………………………………60
РАЗГОВОР……………………………………………………………………………62
«Пока в груди бессонно бьётся сердце…»………………………………………….64
«Ты идёшь и думаешь о жизни…»…………………………………………………..67
ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ…………………………………………………………………69