Ради Вас я способен на многое, драгоценная, — от смиренного взгляда до подлости и убийства: востроносой рапирой поблескивать на арене и разливаться отравой в желудке контрабандиста, укрываться в проулках и прятать кастет за поясом, притворяться прогорклым вином и табачным зельем. Я владею багатством походок, лица и голоса с виногрпдной кислинкой и привкусом карамели. Я нередко менял родословную не без умысла, перекраивал форму лица лёгким взмахом кисти, колыхался в петле, пил за здравие, пел без умолку, выходил на расстрел за щепотку крамольных истин.
С этой каторжной жизнью покончено, дело прошлое. Не сочтите за труд — посочувствуйте хоть для вида: мои вены калёной иглой по кускам раскрошены, кровь разбавлена морфием, картами и корридой. Этот праздник смертельный для нас обойдётся дорого, распотешит и в глотку вопьётся без состраданья; так уже повелось между нами, тореадорами: если всё ещё жив, приготовься к кровавой дани. Мне подвластны все хитрые тактики, позы, ракурсы, всё — от грозного клича до встряхиваний плащом, но поглядите, прислушайтесь, вдумайтесь и порадуйтесь за того, кто с фортуной фехтует раскрепощённо!
Век мой будет недолог, но славен и сногсшибателен, если верить краплёной колоде да тусклой свечке: на горячем суглинке полягут мои приятели, жизнь скользнёт сквозь суставы раздробленного предплечья, загустеет бордовым и выбежит алой ящеркой, чтобы слиться с глубоким раздвоенным бычьим следом, и тогда я увижу, сеньора, как Вы заплачете, — мне, по крайности, очень хотелось бы верить в это. Свирепеют в загонах рассерженные животные, пыль танцует фламенко и дробно стучат копыта. Перед боем Вы ждали такого признания? Вот оно:
ради Вас, бессердечная, завтра мне быть убитым.