Илл. "Сердцевина" Сергей Захаров. Дерево, медь, стекло.
Обычная ночь. Не Ивана Купалы, так что папоротник цвести не собирается. Да и без него цвета полно. Жадно хватает природа каждую секунду отпущенного летом времени. Только вчера ещё, кажется, цвели яблони, а уже выглядывают из-под листьев зелёные крепыши. Только пищали в гнёздах птенцы мухоловки, а сегодня они уже пробуют крепнущие с каждым днём крылья. Кажется, время так осязаемо бежит мимо, что ощущается стремительное движение воздуха.
А ночью всё как будто останавливается, чтобы перевести дух. Только лягушачье племя во всё горло кричит свою песнь о любви. Ну что ж, как могут, так и поют.
И всё-таки, даже ночь не стоит на месте. Катится вперёд, как цыганская бричка, неспешно, ровно, изредка подрагивая то от внезапных порывов пахучего ветра, то от заполошных скрипов ночной совки. Вдоль и поперёк известные места становятся вдруг чужими, зловещими, вязкими, как кисель из переспелых вишен, густой до черноты.
Мишка Худой шёл к невесте. Фамилия у него такая - Худой. Что поделать. Да он и есть - худой, так что в масть. Оно, конечно, поздно, да и тётка её будет ворчать, строгая она, но когда раньше? Всё хозяйство на нём. Да ещё скоро жену в дом заводить. То одно, то другое подправить надо. Провозился допоздна.
Хутор Мишки расположился на пологом, спускающемся к речке бугре, и чуть свет – нетерпеливые стайки гусей и уток с криками и хлопаньем крыльев бежали к воде, занимали привычные участки воды и, глубоко окуная свои длинные шеи, начинали резво кормиться. По обеим сторонам спуска, на огородах Мишки, зеленела ухоженная картошка, из-под широких листьев тыквы уже нетерпеливо выглядывали её малыши.
Мишка женится. Скромно, без шумной гулянки под гармошку, бумажных цветков на головах односельчан и крест-накрест перевязанных цветными отрезами сватов. Татьяна, невеста, её старшая сестра, тётка Арина, да старый Мишкин отец. Ну и жених, конечно! Мишка невольно, сам перед собой, засмущался, потёр коротко стриженую голову, кашлянул от смущения.
Послал же бог ему хорошую девку. Красивая, совсем не похожая на хуторских. Ни кос тебе, ни заигрываний, ни хихиканий на посиделках. Строгая, задумчивая, прямо дикарка.
Да оно и понятно. Родители погибли в первые дни войны, в Белоруссии. Малая Танюшка тогда гостила у тётки, под Ростовом. Так и прижилась, уж лет десять, как тутошняя.
- Ну ничего, в выходной пойдём в сельсовет, распишемся, да и заживём, как люди, - хохорился Мишка перед девушкой. И не только в любви дело, как ни крути. Хозяйство справили, а хозяйки нету. Отец еле дышит, мать уже лет пять, как померла.
А в тот же год случилась с Мишкой одна пакостная история, которая стала впоследствии чёрной отметиной на всю его оставшуюся жизнь.
Было дело давно, перед самой войной. Ему не было ещё и семнадцати. Как-то местный конюх, дядька Егор, дал ему своего Мальчиша. Был у него такой, самый любимый, жеребец. Молодой, но послушный, неноровистый. Мишка частенько совал ему корки белого хлеба, бережно припрятанные по карманам. И не напрасно! Дядька доверил ему не только коня, но и, будучи добрее обычного по причине всепобеждающего хмеля, свою хитрую нагайку. Хитрой она была оттого, что вместо кожаной нашлёпки на конце плетки имела насмерть привязанную гайку. Посмеиваясь, дядя Егор объяснял бабам, что коня он ею не бьёт, а носит исключительно для самообороны от них, языкатых.
Через минуту Мишка, гордо выпрямившись, уже неумело трясся на Мальчише в соседний хутор. Солнце клонилось к горизонту, и скорее всего, тамошние девчонки с семечками в карманах уже расселись по лавочкам в ожидании гостей.
Темнело. Проезжая мимо криницы, которая пряталась сбоку от дороги в густых зарослях, Мишка остановился, чтобы попить воды.
Пока он сползал со спины коня, вверх от криницы, на дорогу, вышли двое, - древнего вида старичок и мелкая девчонка лет семи-десяти. Лохматая, светловолосая, она шмыгала носом, видно, стесняясь своих сатиновых трусов и странной, коротенькой мальчуковой рубашки.
Пока дедок расспрашивал Мишку, чей он будет, она с огромным любопытством разглядывала красивого, взрослого парня на огромном коне, хихикая в замызганную ладошку. Мишка пренебрежительно сплюнул, нарочито пугая девчонку, и уже было тронулся с места, как дед, как-то особенно внимательно глянув на него, сказал:
- Зря ты так, парнишка! – помолчал, хитро улыбнулся и подмигнул, - а вдруг на свою судьбу плюёшься?
- Чего-о-о? – презрительно фыркнул Мишка, - тоже мне, судьба! Вот этот сопливый недомерок?
Слово за слово, и Мишка, от застенчивости и досады, нахамил деду, почём свет. Девочка, недовольно хмурясь, показала ему длинный, измазанный чёрной тютиной язык. Разозлившись, Мишка неумело размахнулся нагайкой, желая припугнуть противную девчонку. Утяжелённая гайкой плеть, не слушаясь Мишкиных рук, опустилась аккурат на голову девчонки, которая даже не попыталась отшатнуться. Казалось, что она остолбенела от страха, и гайка с глухим стуком высекла из её головы фонтанчик светло-красной крови.
Дед бросился к ней, обхватил маленькую голову, запричитал. Кровь заливала глаз девчонки, а она всё ещё молчала, только слегка дрожала в руках деда. Мишка, проклиная себя, коня и нагайку, рванул от страха поводья.
И тут девчонка, наконец, закричала. Так тоненько, страшно и долго, на одной ноте. До звона в ушах и холода в животе. Нервы Мишки сдали, и он рванул с места с безрассудной, одной-единственной целью – не видеть и не слышать ничего за своей спиной. Уже проскакав изрядную часть дороги, неумело вихляя задом на жеребце, он вдруг подумал, что надо было остаться, помочь этой чёртовой парочке, попросить прощения, и уладить дело миром.
Какие уж тут посиделки! Задами огородов пробирался Мишка домой, а целую неделю после незадачливых гуляний, до тошноты переживая, ждал появления у калитки того самого деда и расплаты за содеянное. Причём эта самая расплата рисовалась ему в самых ярких красках и всевозможных вариантах, от простого избиения до тюрьмы с изощрёнными пытками и редкими свиданиями с рыдающей матерью.
Шло время, но расплата не спешила. Ни деда, ни тюрьмы он так, слава богу, и не дождался, но долго ещё потом вздрагивал, когда Пират, старый пёс, начинал лаять у калитки.
Сколько раз он пытался, как бы невзначай, расспрашивать знакомых про деда с внучкой, но они как в воду канули, сто лет бы их ещё не видеть.
А потом всё полетело очень быстро – война, призыв в сорок третьем, тяжёлое ранение в первом же бою, госпиталь, дом. С тех пор Мишка ходит, чудно подпрыгивая, потому что правая нога у него теперь короче левой. В общем, незадачливо у него всё как-то по жизни. Ни героем не стал, ни просто даже не повоевал, за что порой ему стыдновато было перед хуторскими.
Наконец Мишка, несмотря на темноту, безошибочно подошёл к дому Татьяны. Легонько стукнул в окошко. Она уже ждала, тихонько выскользнула из хаты. Присели на порожке, неловко обнимаясь, как малолетки. Ничего, -подумал Мишка, - через три дня, как люди, заживём. Повторил это же вслух. Немного помолчав, игриво добавил:
- Не передумаешь за калеку замуж?
Татьяна хихикнула, положила голову на колени Мишке. Тот, ласково гладя её по светлым волосам, вдохнул какой-то до боли знакомый запах.
- А чем пахнут твои волосы? – спросил, вспоминая, где же он слышал этот горьковатый запах.
- Любистком! – кокетливо ответила невеста.
- Точно! – обрадовался Мишка. - У нас такой растёт! Так что, пользуйся на здоровье!
Он продолжал гладить невесту по голове, разболтавшись о том, о сём, как вдруг пальцы его провалились в какую-то ямку. Испугался, отдёрнул руку.
- Да ладно, не пугайся, - как-то невесело посмеялась Таня. Это у меня с детства.
- Расскажи! – попросил Мишка, холодея от какого-то неуловимого предчувствия.
Она рассказывала недолго, без подробностей. В детстве, мол, с дедом приезжали в хутор к родственникам, проведать, да в первый же день попали в историю. Какой-то парень разбил ей голову кнутом, и она потеряла так много крови, что до больницы её едва довезли. Потом операция, долгая анемия, а тут ещё война…
Под конец она рассмеялась:
- Видишь, я тоже увечная! Так что мы с тобой – два сапога пара! Да и худые оба! - залилась тихим смехом.
Мишка не мог вымолвить не слова. Дышать стало трудно, как будто кто-то перекрыл горло. Нет, так не бывает! Так не бывает!
Татьяна почуяла неладное. Мишка пытался закурить, но у него ничего не получалось. Руки дрожали, как с жестокого похмелья. Стал прощаться, как-то скомкано и суетливо объясняя, что ему пора.
Пошёл. Закрывая за собой калитку, исподлобья глянул на растерянную невесту. Постоял немного. Потом, опомнившись, остановился. Смешно подпрыгивая, вернулся, снова открыл нехитрую задвижку. Каждый шаг был как будто тяжелее прежнего. Подошёл, с трудом повалился на колени.
Осторожно обхватив голову невесты, он долго, долго произносил одно и то же слово – «прости». Ничего другого на ум не приходило, и он, как попугай, повторял это слово, уже перестав понимать его значение.
Они так и просидели до зари, взахлёб рассказывая друг другу обо всём, что произошло с ними за все годы с того самого дня. Сотый раз он пытался объяснить, что всё вышло нечаянно, но невеста ласково прикрывала его рот рукой, и потихоньку смеялась. Она, в свою очередь, пыталась рассказать, что в тот злополучный день, когда они гостили у родни, их пёс ухватил её за платье, и изодрал так, что зашить его не представлялось никакой возможности. Родичи дали ей рубашку своего внука, поэтому она была так странно одета, и страшно этого стеснялась.
Прощались очень долго, и когда он всё же отправился домой, уже начиналось утро. Край солнца собирался выглянуть из-за горизонта. В это утро Мишка, впервые за всю свою жизнь, почувствовал себя счастливым. Он вдыхал полной грудью чистый, влажный от росы воздух. Ему казалось, что и ростом он стал выше, и походка у него самая, что ни на есть, ровная и даже мужественная. А как здорово орут лягушки!
Предчувствие чего-то нового, невероятно прекрасного поселилось в его груди. Ухмыляясь во весь рот, он всю дорогу мысленно, с любовью, повторял:
- Ишь ты, два сапога пара.