Проклятие
новелла
Минуют дни за днями– одинаковые, серые, монотонные...
Люди слоняются тут и там что овцы по взгорьям в сухом году, когда трава не взрастёт, и не видно зелени на каменистой толоке, даже и чертополох высох, растрёпанный ветром, даже и он. На виду лишь чабрец и молочай. Только овцы их не грызут.
Ища земного пропитания, люди ходят как голодные овцы.
Они встречаются, о чём-то разговаривают– и снова с опущенными глазами ходят порознь в поисках поживы...
— Были там?... и что?..— спрашивают они друг друга.
— То же, что и здесь...
— Ничего нет?
— Всюду голая пустошь и полно людей всюду...
С тихим безразличием люди проходят мимо друг друга. Бурча себе под нос, они даже голов не поднимают. И ещё проходят они толпами– наперегонки, и кто сильнее, тот опережает слабых.
Не у одного спутаны ноги, словно у овец– чтобы не бегали. Спутанные, они семенят и до крови натирают себе щиколотки. Часом они забывают о путах и пытаются шагать размашисто, отчего разбивают себе лбы об угловатые камни и плачут. Часом они стараются догнать передних и, даром что спутанные, скачут что вороны, однако, быстро выбиваются из сил и столь долго затем переводят дух, что равняется с ними даже немощный одноногий дед.
Наученные опытом, они затем смиряются с судьбой– и семенят, как Бог наказал, битыми тропками вслед за себе подобными... Привыкшие.
Болезненные и старые плетущиеся дышат тяжко, словно кузнечный мех, то и дело останавливаются перевести дух, точно рыбы в пересохшей канаве хватают губами воздух– и снова влекутся за прочими, до своего конца подбирая остатки да объедки.
А во взгляде навек отставших понемногу тлеет огонёк ненависти– и уже заалел... Зловеще кровавый свет озаряет лица их подобно закату красящему суриком и ржой серые, ещё влажные гребни пашни.
Жарит и светит таимая в сердцах, порождаемая безысходной слабостью зависть, ревность общества к добрым пастбищам и к чистым водопоям, доступным идущим впереди в этом сером странствии печальной для всех жизни.
Некто обнаружил животворящий источник. Прежде хлынула чистая струя, собралось великие множество народу, в толкотне сбившая и истоптавшая открывателя, наконец устроившая жадный водопой.
Вдруг кто-то в тылу толпы воскликнул: «Люди, это отравленный родник!»
А голос безнадёжно жаждущего было охрип на ветрах.
Ужас охватил передних– отшатнулись те, и во всей толпе возникло небывалое замешательство, подобное безумию мгновенно овладевающему мурашами– словно пробил их последний час, когда на деловитый муравейник упала ветка.
Время тянется– и люди влекутся без устали, непрестанно.
И в встречаются-прощаются они с тихим безразличием, словно не виделись и не знали друг друга. Душевность и искренность, жалость и милосердие, да и весь словарь ангельской речи на слуху у них, да непонят-непринят ими.
Особенные слова их матерей, жён, возлюбленных, братьев и друзей меняют свои значения к худшим. Особенно часто поминают они любовь– как обязанность. Заключают браки они часто, поскольку, дескать, вдвоём по серым, худым косогорам. Взаимно пособляясь, друг на дружку вьючат они дорожные сумы и носят их затем всю жизнь, брюзжа на судьбу, связавшую было их пожизненной клятвой.
В этом невзрачном, пустынном странствии происходят незначительные, давно не приковывающие к себе внимания происшествия.
— Некто умер...
— Его постигла внезапная смерть...
— Совесть должно быть замучила, вот и зарезался...
— Зато у кого-то родилось дитя...
— Целая тройня «зато»...
Родились ещё многие– на свою пожизненную беду, вечное несчастье и неутолимую боль.
Не слышно смеха, но тянется тихий и неустанный гомонок, словно набормот сочащейся песчаной ложбиной речушки.
Люди слоняются тут и там по бесконечной пустоши что овцы по взгорьям в неурожайном году, когда трава не урастёт, разве чабрец и молочай; ходят сообщества потерянных одиночек, с молчаливым равнодушием встречающихся и расстающихся, бродят безостановочно и неустанно...
Так на этой серой земле ища себе пропитания, люди слоняются что овцы...
Минуют дни, так и года сплывают– одинаковые, серые, монотонные...
начало новеллы
Владыслав Оркан
перевод с польского Терджимана Кырымлы