Навыкате глаза, ухватом взгляд,
Вся сила немощи в отчаянном порыве.
И сердце стуком рвется, да в огляд.
И смотрит нежностью — таясь во взрыве.
Осколки памяти пронзают вглубь, и в кровь,
Кусочки прошлого, что спаяны секундой,
И хочется дышать горячим жаром вновь, и вновь,
Ее дыхания, молчанье стало грудой...
Как будто памятником всем годам,
Счастливым, необузданно прекрасным.
И вот война все обратила в хлам,
И чувство сделалось нечаянно опасным.
Хватающим когтями будто зверь
Хрипящее потугой спазма сердце —
Еще удар, еще томление, и верь:
Из часа вечности гляжу в твое оконце.
Бессмертны мы, сейчас и навсегда.
Вот так обнявшись, да срастив дыханье.
И плещется предчувствием вода
Во взгляде ищущем скупое возрыданье.
Молчание могильно. И свежо...
Заблудшими осенними ветрами.
А чувство близости бесплотно жжет
Душистыми на вздохе волосами.
И сжаты губы, и любовь молчит,
Не зная как проститься безоглядно.
И в глубине сей немоты мгновенье чтит
Мольба во крике — стиснутая словно...
Ладонями, что крепко вжали рот,
Сказать намеренный о том, что будет.
Мы перетерпим череду невзгод.
И память нас уж точно не забудет!
«Не уходи!» — кричит безмолвная пурга,
Заносит пылью снежной что столетья.
Нам будет не хватать в путях своих друг друга.
И жизнь великим чудом тут: вам мать я.
И руки размыкаются, несильно, властно.
Как будто разодрали пополам единое.
И тащут в стороны, а сердцу ясно,
Что селятся в нем вороны — войной вместимое...
Оно возьмет в себя закаты страшные,
Рассветы, коим не являться лучше бы.
И зори тихие, да синевой опасные:
Ведь с неба оседает в прах покой судьбы.
И маска рваная лица — в убитом каждом.
Осколком порванный, пронзенный пулей.
Смеялся смерти на лицо, в рывке отважном,
На амбразуру и в атаку — судьбой своей.
В которой оба, вот, сейчас, обнявшись терпят
Секунду побуждающую верить...
И взгляды их любовь навечно кре́пят.
Любовь, что чувством блага не измерить.
***
Над высотою счастья встало горе,
Оно еще невзрачное, как призрак.
Но в их глазах предчувствие слепое:
И на границе взглядов окопный мрак.
Земля покрыла, взрывом вспоротая мощно.
И будто заживо хоронит, сеясь пылью.
Свист смерти колом в сердце, да бессрочно.
Поля усеяны еще — кровящей живью.
И трупов взгляд, и он объемлет небо.
Или уткнувшись в рыхлое бессловие
Земли сырой, у коей чувство хлеба.
Рождать ей надобно, но лишь войны исчадие.
На колыхающемся крике зов застыл.
Горячая волна покрыла проседью.
Он шел к себе и к ней, он просто был.
Теперь он сын земли, она же — ему матерью.
Сама седа полями ковыля, и небом сумрачным,
И снегом павшим. И холодно и жарко ей.
Сын каждый был тут лучшим.
И зов бессмертия на ней, и смена дней.
***
Всё во мгновении прощальном, мельком.
Не сознавая, только зная суть:
Они во зрении своем, душой великом,
Способны понимать совместно путь.
И там где он, там и она — рыданьем.
А может только лишь молчаньем веры.
Самой себе протяжным назиданьем.
Вмещая сердцем небеса без меры.
Истошный всполох духа — уж пора.
Сгорая чувством, что безлико — солнце.
И славно, и вели́ко — взор от взора.
И шаг уже, печатью жизни на лице.
***
Громадный морок дня предстанет силой,
Которой раздавить его — крепясь рассудком,
Дано лишь тем, кто сердце взял с собой.
И славу мужества, и долг, и отчий дом.
Лихие временем года, в прицеле враг,
Пришел что взять себе родную землю.
И вместе с нею всю любовь за просто так.
Из плоти вырвать чувство — смертью.
Навылет что... ошметками в крови.
И взгляд застынет, небеса встречая.
В них, облаками, образ и «живи», —
Прошепчут губы, слово содрогая.
Вернется. Ведь единая судьба
Хранит, а не хоронит, пряча время.
В глубинах памяти бессловная мольба.
Тиски объятий: здравствуй, вот он, я.