Да, эта Пасха была совсем другой, не похожей на все те пасхальные праздники, которые мне довелось пережить. Пасха без храма, без крестного хода, без причастия, без гостей и праздника в воскресной школе. И так не только у нас, а практически во всех правосланых приходах нашей страны, и в некоторых странах зарубежом. Пасха наступила, а пасхальной радости не было. Впервые в жизни вместо пасхальных радостных текстов я читала в первый день Пасхи "Акафист Всемогущему Богу в нашествии печали". И печаль была не только у меня, это была всеобщая печаль и тревога всех православных. И даже, если и были подготовлены пасхальные поздравления и концерты онлайн, все равно в них ощущалась грусть. Я слушала свои любимые пасхальные стихиры: " Да, воскреснет Бог, и расточатся врази Его! "... "Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!" и не понимала, как же такое может быть, что Пасха проходит среди таких серьезных искушениях - храмы закрыты, многие священнослужители больны этим злосчастным вирусом и находятся в тяжелом состоянии, народ запуган и затравлен, и никто не знает, чем и когда все это закончится. И может ли быть пасхальная радость в такой ситуации?
В какой-то момент я поняла, каким счастьем были все те годы моей жизни, когда можно было всей полнотой души радоваться празднику Пасхи. Это было величайшей милостью Божией и огромной духовной ценностью. Совсем по-иному я задумалась о временах гонений. Впервые я задалась вопросом : а как же тогда народ встречал Пасху? Могла ли иметь место пасхальная радость, когда церковная власть была попрана, десятки тысяч верующих были арестованы и замучены? Как переживали Пасху в тюрьмах и лагерях? С каким настроением встречали этот праздник верующие, считающиеся изгоями в своей стране? Как могла устоять и не поколебаться вера, когда вокруг рушились храмы, разгонялись монастыри, и даже церковные книги и колокольный звон были под запретом? Могла ли в таких условиях существовать пасхальная радость? Оказалось, что могла. Как лучи света пронизывют тьму, как, вопреки всем законам логики, нежные ростки пробиваются сквозь асфальт, так пасхальная радость чудной живительной силой наполняла сердца тех, для кого торжество Воскресения Христова невозможно было затмить никакими прещениями и кознями зла. Я нашла в интернете удивительные свидетельства о том, как отмечалась Пасха в эпоху гонений на церковь. И некоторые из них я хотела бы привести в этой статье.
I.
СОЛОВЕЦКАЯ ПАСХАЛЬНАЯ ЗАУТРЕНЯ 1926 ГОДА.
А нашу-то заутреню соловецкую помните?
Еще бы я не вспомнил ее, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Помню и то, чего не знает мой случайный собеседник.
Я работал тогда уже не на плотах, а в театре, издательстве и музее. По этой последней работе и попал в самый клубок подготовки. Владыка Илларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников. Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви; кресты и чаши из музея, но об облачениях забыл. Идти и просить второй раз было уже невозможно.
Но мы не пали духом. В музей был срочно вызван знаменитый взломщик, наш друг Володя Бедрут. Неистощимый в своих словесных фельетонах Глубоковский отвлекал ими директора музея Ваську Иванова в дальней комнате, а в это время Бедрут оперировал с отмычками, добывая из сундуков и витрин древние драгоценные облачения, среди них – епитрахиль митрополита Филарета Колычева. Утром всё было тем же порядком возвращено на место.
Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход. Невиданными цветами Святой ночи горели древние светильники, и в их сиянии блистали стяги с Ликом Спасителя и Пречистой Его Матери.
Благовеста не было: последний – колокол, уцелевший от разорения монастыря в 1921 г., был снят в 1923 г. Но задолго до полуночи, вдоль сложенной из непомерных валунов кремлевской стены, мимо суровых заснеженных башен, потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней. Попасть в самую церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек. Всё кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору.
Тишина. Истомленные души жаждут блаженного покоя молитвы. Уши напряженно ловят доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений, а по темному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродят столбы сполохов – северного сияния. Вот сомкнулись они в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы.
Грозным велением облеченного неземной силой Иерарха, могучего, повелевающего стихиями теурга-иерофанта прогремело заклятие-возглас владыки Иллариона:
– Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его!
С ветвей ближних сосен упали хлопья снега, а на вершине звонницы вспыхнул ярким сиянием водруженный там нами в этот день символ Страдания и Воскресения – Святой Животворящий Крест.
Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.
Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, сотворенные еще мастерами Великого Новгорода, загорелись пышным многоцветием факелы-светильники – подарок Веницейского Дожа далекому монастырю – хозяину Гиперборейских морей, зацвели освобожденные из плена священные ризы и пелены, вышитые тонкими пальцами Московских великих княжен.
– Христос Воскресе!
Немногие услыхали прозвучавшие в церкви слова Благой Вести, но все почувствовали их сердцами, и гулкой волной пронеслось по снежному безмолвию:
– Воистину Воскресе!
– Воистину Воскресе! – прозвучало под торжественным огнистым куполом увенчанного сполохом неба.
– Воистину Воскресе! – отдалось в снежной тиши векового бора, перенеслось за нерушимые кремлевские стены, к тем, кто не смог выйти из них в эту Святую ночь, к тем, кто обессиленный страданием и болезнью простерт на больничной койке, кто томится в смрадном подземелье “Аввакумовой щели” – историческом соловецком карцере.
Крестным знамением осенили себя обреченные смерти в глухой тьме изолятора. Распухшие, побелевшие губы цинготных, кровоточа, прошептали слова обетованной Вечной Жизни…
С победным ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно…
Пели все… Ликующий хор “сущих во гробех” славил и утверждал свое грядущее неизбежное, непреодолимое силами Зла Воскресение…
И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагренными кровью руками. Кровь, пролитая во имя Любви, дарует жизнь вечную и радостную. Пусть тело томится в плену – Дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению Его! Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах! Духа не закуете, и воскреснет он в вечной жизни Добра и Света!
– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… – пели все, и старый еле передвигающий ноги генерал, и гигант-белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, поносил их… Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь…
…И сущим во гробех живот даровав!
Радость надежды вливалась в их истомленные сердца. Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь Светлого Духа Христова. Умрем мы, но возродимся! Восстанет из пепла и великий монастырь – оплот Земли Русской. Воскреснет Русь, распятая за грехи мира, униженная и поруганная. Страданием очистится она, безмерная и в своем падении, очистится и воссияет светом Божьей правды. И недаром, не по воле случая, стеклись сюда гонимые, обездоленные, вычеркнутые из жизни со всех концов великой страны.
Не сюда ли, в Святой Ковчег русской души, веками нес русский народ свою скорбь и надежду? Не руками ли приходивших по обету в далекий северный монастырь “отработать свой грех”, в прославление святых Зосимы и Савватия, воздвигнуты эти вековечные стены, не сюда ли, в поисках мира и покоя, устремлялись, познав тщету мира, мятежные новогородские ушкуйники…
– Приидите ко мне все труждающиеся и обременении, и Аз упокою вы…
Они пришли и слились в едином устремлении в эту Святую ночь, слились в братском поцелуе. Рухнули стены, разделявшие в прошлом петербургского сановника и калужского мужика, князя-рюриковича и Ивана Безродного: в перетлевшем пепле человеческой суетности, лжи и слепоты вспыхнули искры Вечного и Пресветлого.
– Христос Воскресе!
Эта заутреня была единственой[1], отслуженной на Соловецкой каторге. Позже говорили, что ее разрешение было вызвано желанием ОГПУ блеснуть перед Западом “гуманностью и веротерпимостью”.
Ее я не забуду никогда.
[1] По свидетельству Г. Андреева (“Грани”, № 8), прибывшего на Соловки в год моего отъезда оттуда, в дальнейшем заутрени и вообще службы для заключенных не разрешались. – Б. Ш.
Б. Н. Ширяев, Неугасимая лампада, Глава 32. Звон Китежа.
II.
ПАСХА В ТАГАНСКОЙ ТЮРЬМЕ 1921 ГОДА
«Тюремная церковь была закрыта, и в здании ее помещался клуб, но нам как-то полуофициально разрешали церковные службы (скорее их допускали, чем разрешали). Для этого, под охраной добровольных стражников из верующих, нас вели в большую камеру, оборудованную под коммунистическую школу. Архиерейская служба шла под ироническими взглядами Ленина и Троцкого, портреты которых украшали стены. На время службы мы пожелали их снять или завесить, но этого нам не позволили. В этой бедной тюремной обстановке я особенно оценил великолепие службы митрополита Кирилла: он входил в мантии настоящим “князем Церкви”». Митр. Кирилл (Смирнов) помещался в одной камере с епископами Феодором (Поздеевским) и Гурием (Степановым). – Ред.
Пасхальная ночь... Москва, сердце России, вся трепещет от радости... Густые волны колокольного звона медным гулом заливают тюрьму: она ведь находится на горе. Пасхальная заутреня должна быть в 12 часов ночи, но она откладывается из-за опасения побегов. Лишь в шесть часов утра, когда стало рассветать, стали выводить нас из камер. Уже не гудела Москва, а только звенели в коридорах связками ключей наши телохранители. Народу, как всегда бывает на Пасху, пришло много. С воли прислали пасхальные архиерейские ризы, сверкающие серебром и золотом.
Митрополит Кирилл, весь сияющий, в тяжелой парче, кадит... посылая во все стороны не только фимиам, но и клубы пламени, вырывающиеся из кадильницы. В руке у него красные пасхальные свечи...
"Христос воскресе!" "Воистину воскресе!" - разносится гулом под сводами тюремных коридоров. У многих на глазах слезы, хотя здесь преимущественно суровые, ко многому привыкшие мужчины. Читается знаменитая пасхальная речь Иоанна Златоуста, приветствие всем и вся, и тем, кто постился, и тем, кто не постился, и тем, кто пришел в первом часу, и тем, кто пришел в последний, одиннадцатый час...
Вот и куличи и яйца. Они принесены оттуда, с воли... Меня до слез потрясает воспоминание о великой любви, которая особенно в этот день согрела тюрьму и обвила ее холодные, мрачные стены объятиями братской, нежной ласки.
Всю Великую Субботу, с раннего утра, все несли и несли - яйца, куличи, сырные пасхи, цветы, свечи - и все это тогда, когда Москва голодала.
Несли, может быть, последнее, чтобы бросить пасхальную радость и туда, в сырые мрачные казематы.
Итак, многие плакали. "Люби слезы сии" - вспоминается тихое, умиленное слово старца Зосимы. Это были слезы сладкой грусти, граничащей с радостью Воскресения.
Православие в идеале есть религия воскресения - по крайней мере, русское сердце так его исповедует и переживает.
Пасхальный экстаз способен переплавить тоску в радость, мечи в плуги, устранить все стены и перегородки. О, если бы он не ограничивался короткой пасхальной ночью!
Уже день. Мы идем по камерам. Коммунист К., старший надзиратель - очень суровый, стоит у выходной решетки и считает проходящих. Я вдруг подхожу к нему с возгласом: "Христос Воскресе!" - и троекратно его целую. Он не уклоняется, но отвечает вяло, может быть, потому, что занят счетом.
Прихожу к своей камере. Надзиратель нашего коридора, старый служака, сидит на табуретке, скучный такой. "Что вы?" - "Да вот... дежурный. Ни домой, ни в храм сходить!" - "Пойдем к нам разговляться", - говорю я ему, увлекая его к себе в камеру. Пришли еще некоторые соседи. Я раскладываю присланные из дому и от друзей куличи, яйца, зажигаю свечу.
Читаю Евангелие о воскресении Христа, потом молитву своими словами и пасхальную:
"Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити".
Все христосуемся между собой, дарю им яйца, по обычаю... Ни тюрьмы, ни надзирателей, ни решеток, ни чекистов нет сегодня: все растаяло и сгинуло в лучах восходящего Солнца Воскресения - есть лишь люди - братья, все грешные и все Богом возлюбленные. Только бы обратились к Нему!
«Православная жизнь». 1995. № 9 (549). С. 23.
Надеюсь, эти свидетельства помогут нам сохранить мужество и не поддаться отчаянию в это нелегкое для всех время.
P.S.:В эссе использованы материалы с сайта Миссионерского центра им. преп. муч. Афанасия игумена Брестского
май 2020 год
© Copyright: Мария Долгина, 2020
Свидетельство о публикации №220052500043