Украина сорок седьмого.
Жатва. Жинки да старики.
Хлеб не веян ещё, не смолот.
Аж сосёт, донимает голод.
И в полях, в стерне — колоски.
Председатель колхоза, дед мой,
ухватившись за край стола
так, что пальцы сжал добела, —
над солдаткою многодетной,
что сынам колоски взяла.
Как ему протокол в тетради,
ей не глядя в глаза, вести?
По закону-то — хлеб украден.
Сам два года, как из-под Праги.
У вдовицы — платок в горсти.
У детей её лица серы:
двое братьев и две сестры.
Что тут мерить, какою мерою,
если в хате своей — лишь семеро
из рождённых десятерых?
Как она его проклинала,
как вели под конвой из зала,
будет помнить потом родня:
там две трети села без малого
было родичей у меня.
Пили — словно в сухую землю,
вспоминая её слова.
И, сгубив себя хлебным зельем,
горем горьким его заели.
Вот и бабка моя — вдова.
Лезли в петлю. Крушили хату,
спьяну к дому пригнавши трактор,
и лишались ума и сил.
Да скотина слегла, брюхата:
ніби хтось її опоїв.
Изошли на нет, как и не было.
Не осталось совсем родни.
Стопка зелья с горбушкой хлеба.
Мне не лейте!
Мені не треба.
Я — из проклятых.
Мне — ни-ни.