Над странной загадкой села
я бьюсь уже много лет.
Мы покинули горы,
когда мне было пять,
а маме около тридцати.
Ей было более восьмидесяти,
когда за ней пришли тени ее родителей.
Все эти годы мы счастливо жили вместе
в абсолютно параллельных мирах.
Она говорила только на лакском языке,
слушала народные песни с таким же трепетом,
с каким прикасалась к страницам Корана,
каждый четверг пекла лепешки,
чтобы накормить души ушедших,
и несколько раз в день после трапезы
долго называла, склонившись над ладонями,
имена ближних и дальних,
передавая им частицу и запах еды.
Мир мамы мне казался архаичным,
но вполне органичным для нее.
Я же говорила только на русском языке,
слушала Моцарта и Баха,
жила судьбами героев русской литературы,
не умела готовить лепешки
и не знала имен,
которые перебирала моя мама,
склонившись над четками своих молитв.
Она никогда не пыталась меня изменить,
а умирая, попросила об одном:
беречь хлеб.
После ее ухода я каждый четверг
пеку лепешки.
Правда, они еще не настолько хороши,
чтобы я могла раздавать их соседям,
но у меня есть время научиться.
Я поминаю ее имя,
смазывая горячую лепешку маслом,
и вдруг спохватываюсь:
как же она сможет утолить голод перед теми,
кто ее встретил после долгого ожидания?
И я поминаю ее маму, отца,
а ведь у них свои родители!
Я с трудом припоминаю их имена,
но с каждым последующим поминанием
сквозь цемент памяти
пробиваются новые и новые тени,
и я понимаю, что маме не будет там покоя,
пока я не вспомню имена всех, кто на том берегу.
А однажды меня как ударило током:
я ощутила дыхание тени своего отца
и его горечь.
Я помянула Шейха-
то, что он не существовал с детства в моем воображении,
не значило, что его можно обделить.
А вслед за отцом склонили головы тени его братьев,
и с каждым разом число теней росло,
а память не зная устали
поднимала надгробные плиты тех,
кто был стерт из моей жизни еще в младенчестве.
Так моя жизнь с каждым днем наполнялась новыми именами.
Истлевшим именам,
вызванным к жизни,
не было конца,
и бремя их ожиданий росло с каждым днем,
как и бремя моего долга,
потому что без этого сонма благодарных теней
радость мой мамы была бы неполной.
Как-то я подумала,
что я внушила себе все,
и надо бы ограничить этот перечень,
чтобы не отнимать время у своей жизни,
но на другой день
мне позвонила знакомая учительница лакского языка,
не знавшая моей семьи,
и сказала, что ей приснился сон:
она поднималась ко мне в гости,
и рядом с ней оказалась статная седая женщина.
Когда я открыла им двери,
я назвала ее «бутарси»*
и стала оправдываться.
«Ажай ушла, и теперь ты должна всем всё», -
с этими словами она ушла.
«Что это за сон, я не пойму»,-
удивлялась учительница.
А я с ужасом вспомнила,
что это моя любимая тетя,
воспитавшая троих сирот.
Как я смела забыть о ней?
За спиной мелькнула тень ее мужа,
доброго сапожника Мажида,
и память, исправляя свою оплошность,
поднимала другие имена,
ушедшие в глубины земли,
и я, с трудом нащупывая правильные звуки,
невольно переходила на родной язык,
разговаривая с Богом в своих молитвах.
Так я угадывала, чего он хочет от меня.
Пусть мой язык был ещё неправильным, корявым,
но я понимала его спокойствие.
Нет, мой мир не распался:
в него вошло всё то,
что казалось раньше наивным
и отставшим от времени.
И смерть, и жизнь –
это лишь средство сохранить наши корни,
идущие от затерянных в облаках сёл.
Я не знаю, как связаны их руины
с судьбами наших матерей,
но хорошо знаю,
как умеют ждать мамы,
как бездонны их миры,
и как терпелив Бог,
ожидающий нашего возвращения.
--------
*бутарси- "папина сестра" дословно