Елена Раскина, фрагмент из пьесы «Последний август»
(Петроград, август 1921 г. Кабинет следователя ЧК на Шпалерной. Следователь Якобсон медленно прохаживается по кабинету. На табуретке подследственного – великий русский поэт Николай Степанович Гумилев, арестованный 7 августа за участие в контрреволюционном заговоре Таганцева.
Следователь достает из шкафа коробку с шахматами, ставит ее на стол, медленно раскрывает коробку, высыпает фигуры, потом тщательно протирает их тряпочкой и расставляет по шахматной доске.)
С л е д о в а т е л ь: А сейчас мы поиграем в шахматы…
Г у м и л е в (удивленно): В шахматы? Зачем?
С л е д о в а т е л ь (продолжая протирать и расставлять фигуры): Ну как зачем, Николай Степанович? На вопросы вы отвечать не желаете… Физическое воздействие к вам применять, видимо, бесполезно. Вы – человек крепкий… КонквистадОр… Или конквистАдор? Как правильно ударение-то ставить? А, Николай Степанович?
Г у м и л е в (с иронией смертника): Думаю, вы и сами знаете, господин следователь. В гимназии учились…
С л е д о в а т е л ь (назидательно): Я не господин следователь, я гражданин следователь, уполномоченный расследовать ваше дело самим Феликсом Эдмундовичем. Дзерджинским.
Г у м и л е в (с усмешкой): И что же, он уполномочил вас играть со мной в шахматы?
С л е д о в а т е л ь (хладнокровно): А это у нас не запрещается. Почему бы и нет? Или вы не играете в шахматы?
Г у м и л е в: Играю. Но с вами не хочу.
С л е д о в а т е л ь: Зря не хотите, Николай Степанович. С кем-то еще поиграть в этой жизни вам вряд ли удастся. Если, конечно, вы не пойдете на сотрудничество со следствием, как ваш руководитель, Владимир Николаевич Таганцев. Назовите членов вашей пятерки, или, как там у вас – тройки…
Г у м и л е в: Никого я называть не буду. К тому же, они – не заговорщики, а просто – сочувствующие…
С л е д о в а т е л ь: А вы – тоже сочувствующий? Кому сочувствуете – белым и красным, им или нам?
Г у м и л е в: Я – не белый и не красный, я – поэт…
С л е д о в а т е л ь: Поэт? Ну, это мы знаем. Как же, читали… «Так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет…». Красиво, ничего не скажешь. Я сам, знаете ли, люблю ваши стихи.
Г у м и л е в: Вы? Любите?
С л е д о в а т е л ь: Не верите? А зря. Мы тут в ЧК – тоже люди. И не чужды искусству. Хотите – сигареткой угощу?
Г у м и л е в (иронично): Сигареткой? Или – портсигаром в зубы?
С л е д о в а т е л ь: Ну, зачем же портсигар портить? Я сам вам папиросу достану.
(Достает из ящика стола золотой портсигар с монограммой, вынимает из него папиросу, дает Гумилеву, подносит спичку. Гумилев курит.)
Г у м и л е в: А портсигар чей? Монограмма то – великокняжеская?
С л е д о в а т е л ь: А, у кого-то из ваших друзей Романовых при аресте реквизировали… Вы же у нас – монархист?
Г у м и л е в (спокойно): Монархист.
С л е д о в а т е л ь: И с эстрады нашим красным матросам читали: «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя…». А потом эти самые матросики в Кронштадте бучу подняли против нашей большевистской власти. А вы им сочувствовали, верно?
Г у м и л е в: Сочувствовал. Но за сочувствие при старой власти не арестовывали.
С л е д о в а т е л ь: Потому-то ваш Николай Романов и упустил власть. А мы смотрим глубже. В самый корень. В душу человеческую… А у вас душа-то не наша, не красная…
Г у м и л е в: Душа не может быть красной или белой. Душа Господу принадлежит.
С л е д о в а т е л ь: А, я и забыл, вы же у нас верующий. Поддерживаете поповское мракобесие.
Г у м и л е в: Да, я верующий.
С л е д о в а т е л ь: Верующий, монархист и поэт. Прекрасно! Три замечательных основания для расстрела.
Г у м и л е в (презрительно): Вы, наверное, шутите?
С л е д о в а т е л ь: Нет, я не шучу. Я вполне серьезно. Так в шахматы со мной играть будете, Николай Степанович?
Г у м и л е в (пожимая плечами): Извольте.
С л е д о в а т е л ь: Вы, конечно, будете играть белыми, как же иначе? А я, стало быть, черными.
Г у м и л е в: Красных фигур в этой игре нет.
С л е д о в а т е л ь: Красные? Черные? Какая разница? Черный – цвет анархистов. Или смерти. Вашей смерти, Николай Степанович. Так вы будете говорить?
Г у м и л е в (холодно): Нет, не буду.
С л е д о в а т е л ь: Ну, тогда сыграем напоследок. Может, и передумаете.
Г у м и л е в (жестко): Не передумаю.
С л е д о в а т е л ь: Ну что же, начинайте, Николай Степанович. Белые играют первыми.
Г у м и л е в: Я помню. (Сдвигает с места белую пешку).
С л е д о в а т е л ь: Первыми начинают – первыми и проигрывают (сдвигает с места черную пешку).
Г у м и л е в: Ну, ваша власть – тоже не навсегда.
С л е д о в а т е л ь: А это мы еще посмотрим… Жаль, только вам посмотреть не удастся.
Г у м и л е в (рассеянно): Жаль, жаль… Бумагу и перо дадите, человек, не чуждый искусству?
С л е д о в а т е л ь: Зачем? Признание писать будете?
Г у м и л е в: Нет, стихотворение записать нужно.
С л е д о в а т е л ь: А вы его на стене камеры нацарапайте. Следующие постояльцы прочтут…
Г у м и л е в: А я так и поступлю. Непременно. Хотите – вам прочитаю?
С л е д о в а т е л ь: Мне? Ну, валяйте.
Г у м и л е в: Встать с табуреточки этой разрешите?
С л е д о в а т е л ь: Почему бы и нет? Может, Лермонтов тоже читал Мартынову перед смертью? Или Пушкин — Дантесу (издевательски хохочет). Слушаю вас, Николай Степанович… Только партейку доиграем, а?
Г у м и л е в: Потом доиграем.
(Встает, читает, обращаясь к невидимому залу)
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
- Я ждала тебя
Столько долгих дней!
Для любви моей
Расстоянья нет.
- В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
- Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
Смерть в дому моем
И в дому твоем,-
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
(Музыка.)
С л е д о в а т е л ь: Жаль мне вас, Николай Степанович. Только сделать я для вас уже ничего не могу. Не я дело ваше веду, бумага его ведет. Папирос могу в камеру дать, записочку супруге вашей попрошу доставить. Вот и все… Не обессудьте.
Г у м и л е в: А мне большего и не надо. В камеру отпустите?
С л е д о в а т е л ь: Отпущу. Пока…
Г у м и л е в: Прощайте, гражданин следователь. Или до свиданья.
С л е д о в а т е л ь (смахивая с доски фигуры): Прощайте.
(Открывает дверь кабинета, вызывает конвойного. Гумилева выводят. Музыка, занавес.)