Помню немногих,
больше всех одного
из кривых и безногих,
он не пел ничего.
Он катился на полке,
на подшипники вбит.
Я не помню наколки,
помню, что не убит.
Чей он был, я не знаю,
и не видел, чтоб пил.
Он, стараясь, по краю
тротуара катил,
где, как лодку качает,
неумытый асфальт,
и мальчишки стреляют
неумелое «Хальт!».
Сам худой и потёртый,
не по росту пиджак,
не носил гимнастёрку.
Разговаривал так:
«Ты, пацан, чей ты будешь?
Что ты делаешь тут?».
Как объедок на блюде,
после «Гитлер капут!»
От земли мне по пояс,
и тянуло присесть.
Он военным, не кроясь,
отдавал снизу честь.
Их потом будто смыло.
Мы остались одни.
Те, кого не убило,
дети после войны.
Их свели, чтобы лучше
было жить веселей.
Мы живём, как над кручей,
и становимся злей.
Перебитые люди.
Перебита страна.
Поспевает на блюде
этот мир, как война