«Архетипы походят на ложа рек, высохших, потому что их покинула вода,
которая может вернуться в любое время». Карл Густав Юнг «Вотан»
1.
Сказать бы многое – от встреч
до направленья взгляда.
Дано словам куда-то течь
в пределах звукоряда.
Сказать о солнце над пчелой
напевными псалмами…
Но говорила тьма со мной
знакомыми словами –
о долгом времени своём
в оконной крестовине.
Чирикнул вечер воробьём,
не лёгок на помине,
и пульса нить почти в натяг,
и воздуха – на выдох,
и сон на глаз кладёт медяк,
второй медяк не выдав.
2.
Всего-то ночь и мотылька полёт,
но тень его – трепещущая сила.
Ужасна тень, а мотылёк красивый,
он словно Богу ужин подаёт.
Безмолвный гость, но звук его пыльцы,
слетел на пыль оконную до срока
глубоким эхом, словом или слогом,
напомнив мне усиленное «рцы».
3.
На кисточках небесного зонта
давно исчезла линия заката.
Душа моя на краешке окна
глядела, как ягнят пасёт Геката.
Похожие на юные стихи,
на чёрный пепел писем и видений,
на свод имён, на гласы панихид,
но глубже вдоха, времени, идеи.
Теснясь на разветвлении дорог,
кудряшками впечатываясь в космос,
они дышали тьмой и пили срок
в своём порядке до озноба костном.
Направо – ели сёмгу рыбаки,
налево – пятилистники сирени
искали девы, наперегонки
бежали их взлохмаченные тени
в попытке уплотниться веществом,
в желании одном – осуществиться.
И был казённый мир большим окном,
в котором тени обретали лица.
4.
Птиц не слыхать – по ту сторону дерева
тайное имя полётами меряют.
Некуда выше, лишь вдаль и вокруг,
или – на ангельский луг.
Рыб не видать – по ту сторону вод
лепят из старого слова восход,
чем-то сродни невесомой плотине
с каплей тенаровой сини.
Спит южный город в сиянье огней,
и просыпается болью камней.
Свет по ту сторону окон –
всё ещё лунное око.
Всё ещё сон. Голоса по ту сторону,
снова зовут меня рыбы и во`роны,
чтобы сказать, как бессмыслен вопрос
там – по ту сторону грёз.
5.
Небо распахнулось, сквозняком
в дом вошло, качаются от ветра
аспидные брички облаков.
Кто-то тянет: на Большом Каретном…
Стук-постук копыта. Не спешат
вечности безликие служаки –
ждут, пока неведомый левша
цепь куёт блохе большой собаки.
Кажется, нет яда горяче`й,
чем из пасти сумрачного зверя.
Рыбы, звери – окнами ночей
в сон приходят к каждому – по вере.
Мама мыла раму, – говорят
и плывут по облачному краю.
Раму мыть – запутанный обряд –
раму надо мыть, не умирая.
Если же тоска весомей рам,
ночь доносит давний плач Рахили.
Матерь Божья… – шепчут до утра
яблони, что не плодоносили.
6.
Хай-тек, барокко и ампир…
Но цирк всегда один – бродячий.
Когда болезнь качнула мир,
он стал одышливым, сидячим.
И маска справилась с лицом,
и каждый знал свой список окон,
лишь тень беспутным двойником
могла пройти сквозь поры стёкол.
Струись, Летейская вода,
теки, текила, шерри-бренди,
от буйства тени до стыда
за общий дух, что разом сбрендил.
Ветошный воздух или круг
в пространстве вечных геометрий…
Но, может, новый Флеминг вдруг
напишет бога в чашке Петри.
И незачем тогда кричать
в своём раю седому Мунку,
и ангел – главную печать
положит в старенькую сумку.
7.
…Слышу древний распев. Но во сне плачет город.
Город падает крышами в ноги соборов,
осыпается шёпотом стен до утра,
и клубится по взлётной, до гребня крыла.
Город-камень и свет, или город-дитя
от зачатия до гробового гвоздя,
и ведёт его за руку море,
не шумит, не бунтует – глаголет.
Город – звук, собиратель домов и людей,
моё имя возьми на растопку, владей, –
пусть потянется дымом за чайкой
и утешится рифмой случайной.