напиши в седой орешник
пару масляных уловок
двухходовок-перековок
меди в платину – и кроме,
выбей челюсти кадилам
в замороченной светёлке –
там, где плакали вполсилы,
там, где резали без толку.
плачут матовые лица,
плачет лето в плащанице
как же небу породниться
с нёбом рыбы, с горлом птицы?
оловянные границы Ваших рук
под платьем строгим, Ваших губ
под зыбью слова, Ваших глаз
на грани света – и беспомощного утра,
двухнедельного щеглёнка
(голос Солнца – тонкий-тонкий –
раздаётся за порогом,
за порогом, за отрогом,
по дороге белым щебнем
лягут песенки и зори,
травы, ласточки и небо)
Ваших маленьких ладоней
полустёртые знамёна –
ивы в тальмах белых-белых
мимо битого корыта
уносили веретена,
ивы выпряли упрямо
одноногую крамолу,
семицветную крапиву
на рубашки лебедино-
крылым братьям –
пели сёстры
за всклокоченною прялкой
ныли слепни жалко-жалко,
и стучало по засову,
по засовам-по затворам-
по запрудам-по загривкам
пластилиновую свору
дождевою дробью зыбкой,
било цепко,
било больно-больно! –
взвизгивало эхо –
над пришпоренным ягнёнком,
над заплёванной прорехой,
над замызганной калиткой,
над проспоренною рожью
многорото, многолико
выла вьюга: "сколько можно?!" –
"сколько будет семью восемь?" –
плачет глупая кукушка,
и в ветвях стоят одышкой
за сиреневой опушкой
облака. Грохочут сливы
по покатой старой крыше.
плачет маленькое эхо,
но его никто не слышит.
2017-2020