Сансары колесо.
Обнял бы кто
ночью холодной средь пере-
рождений.
Звезда вновь зовет
идти далеко,
туда бы, где мы
переоделись:
я в белоснежное платье,
а ты в черный пиджак.
Наши души, увы,
так никто и не понял.
Букетом взглядов холодных
согреться никак
я не смог.
Один в маковом поле
средь вспышек любви.
Замерзать
в объятиях солнца,
для которого все
дети родны,
кроме тех,
что отмечены порчей.
Мне наплевать,
клеймо есть или нет
на мне
в пол лица ли, во все.
Без шума танцевать,
поглощая ламповый свет, --
единственное
то, что мое...
Белоснежное платье. Слезу на щеке
смахнет родная рука прикосновением нежным.
Ради этого момента пиджак черный на мне.
Ради него клинок что-то пронзает и режет,
идя вдоль дорог, где схлестнулись
божественные твари и демоны,
будучи героем графоманской улицы.
Пропахла лирика пошлыми темами
и бесконечным нытьем. Истерт карандаш.
Сотни дыр безучастно зияют в душе.
Твое счастье, как последний торгаш,
я выкупил его у тех, кто в тепле
провел жизнь всю жалкую свою.
Поцелованным солнцем дано ведь многое.
В белоснежном платье. Люблю.
Танцую, нарядившись в пиджачишко убогое.
Нуарный дождь
сойдет с небес --
спадут оковы
нашей с тобой патеги.
В безжизненное небо
лучик влез,
надменно серые
испачкав стены.
Два человека,
нет, две Величины.
Две судьбы,
нет, две скомканные
бумажки в шарик
не будут чувствовать,
что совсем одни
на забытом
рубеже остались,
на рубеже проигранном
отчаянно, обидно.
Весь мир не раз
напомнит им об этом.
Их встреча --
индульгенция ошибок,
момент, в котором
прошлое померкнет,
безмолвно канет,
призакрыв бутон.
Мне холодно.
Жажда до объятий.
Мне хочется верить,
что расцветет потом
мой танец
в белоснежном платье.