СОН, ВМЕШАВШИЙСЯ В ПОЭЗИЮ ПРОЗОЙ
Я нахожусь в центре мутно освещённого пространства. Мутный свет (какая-то взвесь, недорастворённая в воздухе), не позволяя определить пространственные границы, непрерывно сгущается и разжижается (меняет насыщенность), однако, даже не осматриваясь, я чувствую (знаю), что по бокам и за спиной – пустота. Глядя перед собой, обнаруживаю странную конструкцию: широкие и бесконечно длинные ступени (деревянные, к моему удивлению!) ведут к помосту-сцене, заднее пространство которой занято ярусами-рядами или кресел, или кафедр (как в университетских аудиториях). Все они заполнены, но размытое освещение не позволяет разглядеть лиц. На помосте, спиной к ярусам и лицом ко мне стоит женщина в свободно спадающем светлом балахоне или покрывале и плавно жестикулирует. Я понимаю, что это какое-то представление, но удивлена «неправильным» положением зрителей и героини: почему, располагаясь как в амфитеатре, все они повёрнуты ко мне – оказавшейся в центре? Замечаю ещё одну особенность: лица зрителей, расплывчатые в мутном свете, обращены не на женщину (её спину), а куда-то вправо (от меня). Проследив направление, в той части помоста, куда достигал рассеянный свет, я обнаруживаю странное явление (может, предмет?): прозрачно-переливчато-изумрудное, вытянутое вверх, объёмное полотно (как голография), состоящее из вертикальных, натянутых и в то же время подвижных, струн – то ли водяных, то ли металлических. Это объясняет устремлённость взглядов: я понимаю, что картинку своими жестами создаёт женщина.
Вернувшись к ней глазами, замечаю, что она не стоит, а парит над помостом, приподнявшись, как видится мне снизу и издалека, на метр или больше. Заворожённая, я кричу, обращаясь к зрителям: «Вы не туда смотрите! Это – может любой!». «Может» – что и почему – «любой» осмыслить даже не пытаюсь (или не успеваю?): уверена, что знаю./? Продолжаю кричать: «Смотрите же на неё!». Удивляясь отсутствию реакции, кричу снова. По неотрывному взгляду аудитории на переливающийся, вытягивающийся – волнующийся, как живой, – куб, и по чему-то ещё понимаю, что кричу мысленно (точнее: силюсь крикнуть голосом) – зрители меня не слышат (тоже заворожены?). Уже не отрываясь, смотрю на женщину и с восторгом и завистью «мыслю» без голоса (всё равно: и не получается, и не услышат): «Как бы мне хотелось тоже – так!». В этот момент женщина плавно машет рукой, приглашая меня к себе. Удивлённо-растерянная, я довольно долго поднимаюсь по ступеням, которые оказываются гораздо крупнее и выше, чем представлялись снизу. Приблизившись к женщине (почему-то даже не запыхавшись!), я силюсь рассмотреть её лицо, но и вблизи оно расплывчато и неузнаваемо.
Наш «диалог» – мысленный: я не вижу губ (лицо, как размытая акварель), но чётко понимаю, что женщина говорит не голосом. Удивительно то, что меня не удивляет собственный закрытый рот при слышимости себя! За дословность «диалога» не ручаюсь, в памяти осталось чувство о его продолжительности и смысл моего восторга-сожаления: хочу так, как она, но – не могу. Слова сохранились именно без формулировки этого «так» (так – летать? так – создавать загадочную фигуру? так – то и другое?). Не уточняя, женщина легко и как-то незаметно разворачивает меня лицом к ступеням, едва ощутимо подталкивает ладонью в спину и мысленно «говорит»: «Это просто! Просто попробуй…». Чувствую и понимаю, что сейчас кубарем скачусь обратно, но испугаться не успеваю: ноги отрываются от помоста и, как незнакомка, я начинаю парить только уже над ступенями: над каждой из них, совсем не высоко (может, полметра), с сожалением отмечая, что – вниз. Ещё возникла мысль: как легко она смогла «столкнуть» меня и почему туда же, откуда я продолжительно вскарабкивалась? О себе успеваю подумать, что я – слишком тяжёлая для полёта (и фактически, и психологически), и замечаю, что с каждой ступенью лечу над ними всё ниже и ниже. Просыпаюсь с отчётливой и досадной мыслью: «Я так и знала!» («сонные» опасения подтвердились пробуждением-подтверждением).
P.S. Какое-то время после сна – полмесяца-месяц – я только извлекала из него чувство парения: кто летал во сне, тот знает, что это такое. Потом чаще стала задумываться над «сюжетом»: то, что для меня он – не типичен (обычен), я ощущала даже во сне. Иногда, особенно в повторяющихся снах, сознательно «жду» дальнейшего развития, да и полёты были не единожды. Смущало меня не виденное прежде пространство, нечёткая видимость самого действия, «обезличенность» его участников. Мозаичные толкования не составляли картины в целом. До некоторой поры…
P.P.S. С некоторых пор, включая и упомянутую, занимаюсь исследованием творчества М.И.Цветаевой. Пока не могу говорить о научности и глубине работы с полным правом: результат ещё брезжится. Однако, уже сейчас понимаю, что мои умозаключения дополнят целый сонм – совсем как у Марины Ивановны! – работ, которые невозможно подвести под один знаменатель: загнать их в однозначные научные «схемки» не позволяют противоречия в восприятии и личности Цветаевой, и её творчества. Вероятно, так и должно быть, но истина, рождающаяся в споре, представляется мне с той сонно-осенённой поры вечно-зреющим плодом на утерянном древе.
Интерпретационная работа-исследование (парадоксальность мышления: слуховая «зоркость» и творческие «тесноты»-«темноты» – почти тенёта!) трудно укладывается в структурные рамки. Но иногда (хотелось бы чаще) «испытывание дна» вознаграждается удивительным переживанием. После мастерства Художника я не берусь описать его с максимальной точностью, скажу только, что это одновременный приход наития и интуиции после упорных и, зачастую, многократно-бесплодных поисков сопоставлений и контрастов в общем письменном контексте человека-Поэта: дневниках, письмах, прозе, лирике. Это чувство действительно похоже на погружение в толщу воды: сначала ощущаешь сильное сопротивление чужеродной среды, но когда возникает твёрдость под ногами, ладони постепенно перестают чувствовать водяной напор – ими двигаешь без всякого усилия. Главное при этом – ясность («просветление») и восторг. В моей «описательной» попытке забавно то, что я абсолютно не умею плавать и боюсь воды!
Возвращаясь к содержанию сна, скажу, что оно не единственное свидетельство моего погружения-«утопления» в судьбу Цветаевой. Как и она, я признаю «свободу сна»: обстановка и участники действа связаны с нами лишь частично. Не вдаваясь в пространные размышления о «вещих» снах и их толковании, свой я «расшифровала» окончательно, когда перечитывала у Натальи Гвелесиани «Путь неприкаянной души (О Марине Цветаевой и не только)» (эссе, Ставрополь, 2013) эти строки: «И мне хочется верить – я не сомневаюсь в этом! – что поэты такой нравственной высоты не попадают “Домой – в огнь-синь” (не тот этот дом, да и полночь не та) куда, по мнению Анны Кирьяновой, якобы стремилась после детских диалогов с Мышатым подменённая им Марина Цветаева, и где пребывают души тех, кто наложил на себя руки…» (с. 35). Поясню.
Меня, как и всех, волнуют вопросы Бытия: рождения и смерти, свободы и веры. Погружаясь в цветаевские записи, разумеется, я видела её «самоубийственные» маркеры и, считая, что не вправе давать им категорическую оценку, пыталась осмыслить сам акт. Почему, обладая волей и умом, человек не обладает свободой выбора? Если это происходит при «затмившемся разуме» – так ведь затмение может быть от чего угодно! Если к этому приходят сознательно (считаю, как в случае М.Ц.), чем чревато дальнейшее «пребывание» в Вечности? И, наверное, самый главный вопрос: «там» (Вечность) – что, где и как это можно представить в наших несовершенных понятиях? Не отрицая, что для Цветаевой кроме Страшного суда суд Слова не менее важен и страшен, представить-«увидеть» эти «суды» пыталась и я. Поэтому интерпретация сна уже лишняя – я знаю главное: увиденной мною женщиной была она, да и реализовалось моё желание не без «помощи» Марины Ивановны! В процессе работы я испытала абсолютное удовлетворение: теперь у меня есть собственная «Гора», покорение которой в пространстве Вечности – вопрос времени!
28.07.2020