Бывают же на свете такие люди, только глянешь на них, а уже и хохочешь, ногами дрыгаешь. И ведь что характерно, ничего толком ни сказать, ни сделать не успеют. Ну, может, бородой шмыгнут или носом по губе бякнут. Так ведь в том и талант!
Вот, Толстого возьмите, Лева неКолаича, его самого! Какой уж там смех? Одни брови в полпуда весом, не меньше! Этакими бровьми, разве что картофлю мять, орехи колоть, да гвозди ровнять. А борода? Говорят, с бороды воды не пить, только ведь это не про толстовскую!
В 18..-м, вона какие морозы стояли, чихни попробуй! Редкая птица до середины не долетала, а Толстой - босой, да в одной рубахе посконной!..
Ну, а с посылкой историю, как забыть?
В понедельник это было. Сидел Лев неКолаич в своём послеобеденном кресле, отрыжкою балуясь - мух, да мышей пугал. Вдруг слышит, шум в парадном. Вышел из кресла на лестницы, вниз глянул. А там скачет-мечется слуга Василий, дёргает всеми своими руками за кубической формы ящик в дверном проёме застрямший. С другой стороны ещё двое упираются - ямщик-почтарь, да девка дворовая - Кашка, от натуги, что твой помидор, красные!
Спустился Лев неКолаич неспешно. Поясок свой халатный однем концом ко хлястику васильевой ливреи привязал, другим к ручке дверцы кладовочной, чуть позадь. На полдюжины шагов отошёл для разбегу и плечом в ту дверь!
Хорош был поясок толстовский и хлястик слуги неплох. Так дёрнулся Василий, как в жизни не дёргался. И не зацепись он когтями за ящикову бочину, пожалуй, что высадил бы спиной и дверь, и стену, да и Лева неКолаича, небось, покурочил. Но когти васильевы, что твоя выдерга. Хррр... и долой бочина! Разлетелась стружка по парадному,а следом за нею чего-то живое и розовое выкатилось.
Глядит граф, глядит Василий, глядят и почтарь с Кашкой из-за дверей, а понять не могут, зачем и кто такое по почте шлёт?
Тут Лев неКолаич носок аккуратно стянул и в розовое запустил. Сам шею вытянул, смотрит, как оно там? А розовое вдруг как вскочит на две чего-то, как заорёт одним чем-то: шаль ему, б..ть, подавай!
Сощурился тогда граф повнимательнее и хоть с трудом, но признал-таки в посылочном содержимом попутчицу свою поездную, с коей из Кисловодска два дня назад в одном купе не одно удовольствие имел.
Кинули ей шаль. Закуталась, но руку одну выпростала и чем-то, зажатым в ней, машет. Лев неКолаич рукою вытянутой цапнул и к носу поднеся обнюхал с пристрастием.
Записка. Почерк знакомый.Ёптель-моптель, да это ж его - Толстова почерк! Тут начало проясняться в графиновой голове и вспомнил он, что адресок свой, перед тем, как штоф в купе допить, на лацкане черкнул. Лацкан оторвал и попутчице в рот сунул. Прибыв же в Москву, в обнимку с кралей, где прямиком, где кренделями, с вокзала, поволоклись на Сивцев Вражек, да по пути забрели на почту, филей погреть...
Что уж там, в отделении, происходило, как ту мадам почтовые в ящик упаковали и бумагами оформили, того Лев неКолаич вспомнить не сумел. Да и была ли нужда вспоминать, когда спустя месяц обвенчался он с нею русским православным обрядом и зажил спокойной праведной жизнью, до самого своего конца?
Но историю ту сохранили, хотя записывать не стали и, частенько вечерами вспоминая, похохатывали. Особенно Кашка.