ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "СТЕПНАЯ РОДИНА"
Литературно-художественное издание
Толстоус Василий Николаевич
СТЕПНАЯ РОДИНА
Стихотворения
Моему родному городу Свердловску-на-Луганщине
© Толстоус В.Н.,2020
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54
Т54 Толстоус В.Н.
"Степная родина" - Стихи –
Донецк, "Исток" - 2020. - 72 стр.
Подп. в печать 24.07.2020
СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Измучила учёба –
к весне ни сил, ни сна.
Февральские сугробы
просели у окна.
Лукавая природа,
стремясь в январь, назад,
ссыпает в огороды
последний снегопад.
Но чудо есть на свете:
берёза пустит сок,
и к сроку снег пометит
подснежника цветок.
Пусть лёд на реках прочен, –
мы вновь больны мечтой
о лете и о Сочи,
где чайки над водой.
А может, лучше в Кромы
(в советчики не рвусь),
ведь он такой огромный,
Советский наш Союз…
Август 1969. Сочи
***
Ночь. Зачатье. Роды.
Школа. Двор. Гитара.
Сны о тайне – кто ты.
Юность. Зрелость. Старость.
Жил как будто не жил.
Тот же двор, калитка,
и деревья те же,
и забор, и плитка.
Но не те же люди.
«Кто ты?» – жгут вопросом.
Их – в унынье буден –
мир устроен косо.
А я просто жил здесь,
в спальне, у оконца.
Засыпать ложился,
просыпался с солнцем.
Дуб, ты помнишь детство?
Ясень, что невесел?
Растревожил сердце
над калиткой месяц.
***
Одиннадцать друзей, одиннадцать судеб –
и как теперь понять, какая ближе сердцу?
С Володей мы не раз разламывали хлеб,
и убегали жить в утраченное детство.
Нас поджидали там – сосед Валерка Нос,
драчливых пацанов шарапкинских* ватага.
Не помню, кто из них пугач тайком принёс,
сказал: «На городских планируем атаку».
Несли штакетник, прут, свинчатку на цепи,
и старый пистолет, утащенный у деда.
По знаку собрались, когда весь город спит,
две банды у кино с названием «Победа».
Вдруг выступил вперёд Малой, – сопливый шкет, –
и начал задирать из городских верзилу,
мол, я тебя побью, хотя мне мало лет,
и нет в тебе, Кашкет, ни смелости, ни силы.
Кашкет его толкнул: «Уйди, козявка, прочь!»
и с криком: «Наших бьют!» ватага зашумела.
Но осветилась вдруг прожекторами ночь
и ментовская трель в округе засвистела.
Володя крикнул: «Вась! В проулок – и бежим!
И мы, за руки взявшись, к шахте, вниз умчались.
С тех пор прошло полвека, почитай что – жизнь.
В ней было много буден, радости, печали,
но эта ночь доселе в памяти моей:
ребята плюс девчата – Надя и Ворона.
А в небе всё готово к вылету друзей
из шестидесятых, Должанского района.
* – Шарапкино – район города Свердловска (Должанска) Луганской области.
***
Родился, рос, болел, учился,
в футбол с ребятами играл –
обыкновенным слыл мальчишкой,
как все из нашего двора.
Коньки любил, зимой из снега
с соседом Вовкой строил дом,
и ледяного человека
кроил из глыбы за прудом.
Сносил за малый рост насмешки
и сочинял тайком стихи,
в мечтах не ставил цели меньшей,
чем – обойти во всём других.
Но годы шли, а с целью – туго,
и взор ослаб, и волос сед,
о ней сердечная подруга –
жена – не помнит много лет.
И сам почти забыл о цели:
теперь на что она, когда
заместо школьного портфеля
сгибают спину вниз года...
И всё же тянет поневоле
взглянуть на полку: там ли цель?
Ощупал. Здесь она. Доволен.
И снова, пыльную – в портфель.
***
Солнце. Полдень. Птицы в небе.
Степь без края и конца.
Я стою с краюхой хлеба,
щуплый маленький пацан.
Знаю точно: мир наш создан
для того, чтоб я в нём жил.
Он устроен очень просто:
птицы, бабочки, ужи –
те ползут, а те летают
с целью – чтоб я видел их
(философия простая,
жаль, о ней не пишут книг).
В предвечерней дымке дали
озираю за двором
без рубашки и сандалий.
Горизонт со всех сторон.
Что там дальше? Горы? Море?
Их не вижу – значит, нет.
Я настырен и упорен,
мне почти что восемь лет.
Хлеб доеден. Солнце ниже.
Тёплый ветер у лица.
Я давно из дома вышел,
щуплый, маленький пацан.
***
Вот солдат большого роста,
с ним – фельдфебель, лысоват.
Черноморского матроса
можно к ним пририсовать,
и ещё – большую пушку;
рядом с ней – артиллерист.
Всё вокруг закрасить нужно,
весь большой тетрадный лист.
Жаль, видны сквозь краску клетки,
не они б – конечно, смог
мне бы знатную отметку
здесь поставить педагог.
Педагог у нас хороший,
только меньше бы курил,
он моряк подводный в прошлом –
так мне Вовка говорил.
Вовка знает всё на свете,
говорит: читал из книг –
мы для взрослых только дети,
вроде зеркала для них.
***
Скован солью лет,
разум трудится.
Погляди мне вслед:
наша улица.
Метров сто назад –
чуть моложе я.
Огоньки в глазах
не тревожные.
Ну, а там, вдали,
где ЗИС-5 стоит –
два мальца в пыли,
те, вихрастые…
…Скован солью лет,
да не соль – песок.
Зим холодных бред.
Седина в висок.
Пальцы рук вперёд:
дрожи нет, прямы.
Знать бы, кто даёт
первый крик взаймы…
***
А если б тайно, вдруг, вернулись,
то кто бы знать на свете мог,
какая первая из улиц
легко коснётся юных ног?
Была одна когда-то зависть –
к полёту птицы без преград.
С тобой бы за руки мы взялись:
играй, свети задорный взгляд!
Сквозь гам и пыль смеёмся – дети.
Нам на двоих семнадцать лет.
Мы прописались в детстве, в лете,
а здесь проездом – вот билет.
Несчётно лет здесь не бывали,
и впредь не будем никогда.
Слетимся. С неба. С вертикали.
Во двор. В ребячество. Сюда.
***
Переполнен забытыми тайнами
старый дом мой, последний в ряду.
Там секреты бесхозными стаями
вьются около призрачных душ.
Я не вижу их. Шорохи в комнате
заставляют вжиматься в кровать.
Даже в зной неожиданно холодом
тело может парализовать.
Чей-то голос испросит об истине,
как всегда неоправданно груб,
и проснёшься чумной и расхристанный,
не уняв трепетания губ.
Всё равно только здесь мне и нравится –
в закоулках родного угла.
Со стены смотрит мама-красавица –
в жизни точно такой и была.
Две синицы летят к подоконнику
и садятся. Глядят на меня.
На меня или просто на комнату –
мне, живому ещё, не понять.
***
Лишены земных оков,
ходят стайки облаков,
а под ними, из окна
вся страна почти видна.
У страны моей поля,
лозы, травы, тополя, –
всё на много лет вперёд
прорастает и цветёт.
Разливается покой,
облакам машу рукой,
и кричу на всю страну,
что люблю её одну.
***
В краю степей и перелесков
я бредил стройками дорог.
Простор большой в стране советской:
пройти насквозь не хватит ног.
Я помню первый телевечер:
шёл в пятьдесят девятом май.
Открыл, что мир наш бесконечен,
в нём есть и море, и трамвай.
Ещё мы в космос не летали,
и мчали улицей ЗИС-5.
В стране дверей не замыкали:
не от своих же замыкать!
В старинном парке две воронки
укрыла зеленью трава.
Мир наступил нестойкий, ломкий,
в свои не верящий права.
Братишка мой вот-вот родится.
О ком ни вспомнишь, тот – живой:
то скрипнет в зале половица,
то бьют часы над головой…
***
Ты просишь упрекнуть
не слишком постоянную фортуну?
Пустое. Ведь я жив, мой путь
ещё пылит чуть-чуть –
помедленней!.. – к последнему кануну.
Рождался тяжело,
и год был переломный, суетливый.
Не город, не село –
в пыли дорог плыло.
Домишко чуть виднелся над крапивой.
Коньков по льду полёт.
Весенние кораблики на лужах.
Ликующий народ:
Гагарина полёт.
...И бабушкины похороны в стужу.
Бугриста кожа рук,
отметины: прошёлся мирный атом.
Внучок взрослеет вдруг.
Чужая жизнь вокруг,
где места нет моим шестидесятым.
***
Степная родина. Весна.
Цветёт ковыль на Диком Поле.
Вокруг особая страна –
здесь прорастают крылья воли,
а в небе майская капель
подковой радуги искрится,
и на ковыльную постель
росой предутренней ложится.
И в той свободной стороне
немолчно жаворонков пенье,
а души странствуют во сне
не дожидаясь воскресенья.
***
Годы светлые, беззаботные –
перед вами живу в долгу.
Я от мамы слова о Родине,
словно ладанку, берегу:
в них былины и сказки Пушкина –
укрепляют родную речь.
Вместо детских забав с игрушками –
чудо с книжками первых встреч.
Мушкетёры, стихов пророчества,
и частушки нескромный смех,
ну, а в жизни – за хлебом очередь,
грубый мат и безбожья грех.
Так и сшито всё, так и скроено –
но и дорого до слезы.
А от слёз на душе промоина
цвета утренней бирюзы.
Что увижу я там, расскажу вам:
мама там молода, жива –
под большим голубым абажуром,
только вижу её едва.
***
Раздвину рукой времена,
возьму родословную рода:
простые на ней имена,
из святок церковного свода.
Не князь, не учёный, не врач, –
крестьяне с серпом и сохою.
Судьба – это поле удач,
их мало, а поле большое.
Но сквозь перекрёстки времён,
быть может, лишь долей промилле,
вернутся раскатом имён
забытые звуки фамилий.
Они бесконечно просты,
как отзвуки русских просторов,
где вьётся Отечества дым,
который без пафоса дорог.
***
Когда рекой спускается венок,
а в небе пролетает птичья стая –
вдруг понимаешь: ты не одинок,
и понемногу сердце отпускает,
ведь май опять сиренью расцветает
за старой школой в парке у пруда,
и льётся песня тихая, простая,
забытая, казалось, навсегда.
А позже осень вызолотит даль,
отодвигая прочь дожди косые,
и вновь к утру бессонная звезда
над спящим домом выйдет и застынет.
Придёт зима, снега возьмутся коркой,
а в небесах бездонней пустота.
Всё дальше детство. В праздники и в скорби
всё ближе тень последнего креста.
***
Та жизнь, которой нет уже,
прости за то, что пролетела,
ведь там, на вспаханной меже,
нет ни души давно, ни тела…
Прости и ты, мой старый дом,
за то, что окна покосились,
я без вины виновен в том,
что меньше гонора и силы…
Кипела жизнь, фонтан играл.
Как целоваться было сладко!
Привет, пустынный кинозал
и танцевальная площадка!
Привет и вам издалека –
друзья, исчезнувшие где-то,
те, с кем гуляли от ДК
до сквера у кино «Победа».
Мы так любили внешний лоск
и так сложны внутри бывали…
Но мы любили наш Свердловск,
деля с ним радость и печали.
Сюда пропащая душа,
застыв на крайнем взлёте вдоха,
стремится, зная: здесь – межа,
пусть и распаханная плохо…
Здесь даже птиц крикливый клин,
летя в чужбину, отдыхает,
и даже если ты один, –
родное сердце ожидает.
МУЗЫКА
Дубовый лес растёт размеренно и долго,
и нет предела острой жажде высоты.
С вершин деревьев, будто с неба, краски дола
видны далёко – речка, поле и цветы.
Пьянее хмеля свежесть воздуха лесного –
он до последней капли в лёгких растворим.
Легко шагать в тени, и катится дорога
в страну, которую ты только что открыл.
Стволы прямые, словно сказочные трубы –
для грозной музыки настроенный орган.
Когда ветра надуют бархатные губы –
придёт мелодия, смиряя птичий гам.
И будут белки дирижировать оркестром,
а воздух двигаться, настраивая тон.
Я знаю с детства это призрачное место,
что будит память, исчезая, как фантом.
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Предназначение души –
летать, служить глазами тела,
но здесь, в затерянной глуши,
душа ни разу не взлетела.
В полёт хотелось день за днём –
на юг, за каждой птичьей стаей,
но горизонта окоём
непроницаем, твёрд, кристален.
Когда назначено лететь,
то жить несносно в сонной дрёме.
Труба звучит, блистает медь,
и добрый ветер неуёмен.
Приблизьтесь, горние луга,
покой, журчащие криницы...
Несётся сверху, по слогам:
"Жи-ви... Ни-что не по-вто-рит-ся..."
***
По осени мы встретились. «Ну что, брат, как дела?»
Не вышло стать студентами. Судьба нас подвела.
Но каждый хорохорился: «Случайно не прошёл».
А врали – мы с Напалковым, и Юрка Чернышёв.
Твердили, что обижены – судьбой – они и я,
на мелкий брод готовились, а там вдруг – полынья.
И главного не ведали, – что Божий мир суров,
мы с Генкою Напалковым, и Юрка Чернышёв.
Все вместе замолчали вдруг, они вдвоём и я,
подумали: удачливость у каждого своя,
но в пику ей додружимся до седины усов, –
мы с Генкою Напалковым, и Юрка Чернышёв.
***
Слух прошёл, что есть указ,
он про каждого из нас, –
тех, что видят белый свет
на земле семнадцать лет.
Я указ не видел сам,
и не знаю, кто писал,
В нём простой и строгий стиль.
Он о том, куда идти.
Всем живым на этот путь
очень хочется взглянуть,
только там на много миль
большаки скрывает пыль.
Пыль нехоженых дорог
сеет кто-то, явно впрок,
а дороги вдаль манят
и как будто ждут меня.
Тот указ, конечно есть,
мне его дадут прочесть,
хоть и боязно читать
эту толстую тетрадь.
***
Ни зги не видно. Жаркий ветер гонит пыль.
В нагретом воздухе дрожат степные дали,
но местность помню, с детских лет не позабыл,
как над оврагом низко ласточки летали.
Узнал, но поздно: всё же здорово я жил,
без шума города и поисков достатка,
ведь забывались и работа и гроши,
когда стихи лились в заветную тетрадку.
Прошли года, но ни холмы, ни ковыли
не изменились. Не распахана долина.
Всё как тогда, – и ждёшь, когда покой земли
нарушит голос пролетающего клина,
да хрустнет ветка. Словно замерли века.
Всё, что испытано, покажется ненужным.
Жаль, окоём не проясняется никак,
и над оврагом больше ласточки не кружат.
НАЗАД, В СССР
В урочный час, в СССР
я отпускаю душу тайно.
Она, легко сломав барьер,
уходит в прошлый мир бескрайний.
Сквозь явь распахнутых времён
окину прожитые годы,
село и мой степной район
среди нетронутой природы,
родные лица, дом и сад,
ставок за бабушкиным тыном,
услышу топ тяжёлых стад,
ольху увижу за овином.
Туда, где нет обычных мер,
течёт стареющее время.
Да, я люблю СССР,
моё податливое бремя.
Времён смыкается барьер.
К чему назад бежать оттуда?
Я там, как в детстве – пионер.
Неповторяемое чудо.
КОРОЛЕВСКИЕ СКАЛЫ В ПРОВАЛЬСКОЙ СТЕПИ
На родине, единственной и кровной,
где жаворонки царствуют в полях,
мне дышится и весело, и ровно,
и думается легче в ковылях.
Усталый, заигравшийся мальчишка,
с морщинами и проседью усов,
пришёл сюда, босой, для передышки,
латать прорехи алых парусов.
Здесь боги чудо в горном буревале
укрыли, точно инок старый грех,
и погрузился в древнее Провалье
тот самый, затерявшийся Ковчег:
под камни, что спаялись крепче стали,
и там, внизу, касаясь мачтой ног, –
корабль, словно воин на привале,
под толщу неразъёмную прилёг.
У тёплых скал колышется пшеница,
о влаге умоляет облака.
Здесь белым днём назначено молиться,
и глубь небес безумно высока.
Под оберегом Королевских высей,
растёт, как роща, неохватный дуб.
Под ним приходят лучшие из мыслей,
достойные сознания и губ.
И потому (как это всё же просто!)
ковчег в земле хранится столько лет,
что дуб растёт из древнего погоста,
и корень крепко вечностью задет.
***
Пронзают стрелы утреннего зноя.
Ни ветерка. Не слышен шелест листьев.
Встаёт заря, чтоб жечь и жалить снова –
и нечему на пажити пролиться.
Автомобиль проехал и растаял.
Оса влетела и жужжит за шторой.
В тени старинных деревенских ставень
жара прохладу потеснит не скоро.
Откроешь дверь во двор, глаза зажмуришь,
увидишь: снова бабушке не спится.
Ведро яиц несёт: «Несутся куры ж.
Село, милок, село, а не столица».
Она брюзжит по-доброму, с улыбкой,
а ты стоишь как пень и просто дышишь
и замечаешь треснувшую шибку –
чердачную, блестевшую под крышей,
и что с зимы живут в сарае лыжи,
а на берёзе с марта банка с соком
висит. Я очень чётко это вижу
во сне, где Шарик наш как я высокий.
***
Навстречу мартовским снегам,
покинув тёплую чужбину,
вдруг налетает птичий гам
и будит сонную равнину.
Какой-то взбалмошный скворец,
ворвавшись сходу в наш посёлок,
фальшивит, словно бы певец,
впервые в жизни спевший соло.
Светило прожигает снег,
и тот садится, исчезая.
День остывает в полусне,
и далеко ещё до мая.
Во двор открою настежь дверь
и захлебнусь от кислорода.
А жить как хочется теперь!
И обновляться, как природа.
***
Тихое время. Снежинок лёт.
По миллиметру растут сугробы.
Серых ворон задержав отлёт,
снег забелил им и корм, и тропы.
«Всё же неправильно мы живём.
Вижу я. Чувствую. Просто знаю» –
долго стоим у окна вдвоём,
смотрим на снег и воронью стаю.
Старый сосед у окна застыл.
«Я не шучу, – продолжал сердито, –
было такое словцо «распыл», –
это когда весь народ сквозь сито.
Тучи ворон у тюрьмы паслись:
загодя чуяли падаль птицы.
Если они устремлялись вниз –
значит, им было чем поживиться».
Я засмеялся: «Опомнись, дед,
что за причуды? Чего бояться?
То, что ушло, того больше нет».
Он же в ответ: «Это может статься».
Он отошёл, закурил и сел.
Странный старик. И молчал все годы.
Он, говорят, пережил расстрел.
Старой закваски. Иной породы.
Тихое время. Снежинок лёт.
Молча, сурово, навстречу взору
смотрит в окошко вороний род.
Невыносимо. Задёрнул штору.
ЛУННЫЙ САД
В заколдованном маленьком городе,
где года убегают назад,
помнит в армию долгие проводы
лунным светом расцвеченный сад.
Пары в танце кружатся замедленно,
осыпаемые серебром,
что луной завивается петлями
над распахнутым настежь окном.
Ты танцуешь, и волосы русые
серебрятся, как будто в снегу.
В сад сейчас ненадолго вернулся я,
чтоб коснуться загадочных губ.
Вдаль мелодия мчится, высокая.
Растревожено сердце слегка.
На плечо опирается лёгкая
и такая родная рука.
Мы по прошлому ветром разбросаны,
только в памяти губы и взгляд.
На висках несмываемой проседью
лунной ночью мерцающий сад.
***
Я в двадцать лет
был жив-здоров
и верил в коммунизм.
Оставить след
страничкой слов –
растил в себе каприз.
Судьба не зла,
да опыт скуп, –
казалось в те года.
А напрягла
недвижность губ –
тогдашняя беда.
Но каждый день,
и даже ночь,
когда царили сны,
из тех людей,
чей жребий – смочь,
ковался лик страны.
Один из них,
мой давний друг,
кричал: смотри сюда! –
он знал из книг,
что жив испуг,
в хранилище не сдан.
И вот теперь
мне много лет,
и коммунизм исчез.
А от потерь
и до побед
глубоких ям не счесть.
Мой друг ушёл,
он что-то знал,
всего-то смог сказать:
услышь рожок
во время сна,
и собирай рюкзак.
***
Растаял след перелётных птиц.
Лежит и не тает снег на крыше.
Зимой голоса грачей, синиц,
не то, что летом – далёко слышно.
Они, конечно, не соловьи –
куда им. И не аристократы.
Простые песни у них, свои –
и льются рядом, поближе к хате.
Я снова дома. Январь. Мороз.
С кем поделиться? – на сердце радость:
невесту-кралю домой привёз.
Такая дива – и мне досталась.
Не слышно трелей. «Скажи, отец,
а где синицы, не улетели ль?
Болел я в детстве – свистал певец,
и не держались болезни в теле».
Мне не ответил отец. Не знал.
Сказал лишь: «Нету, сынок, давно их».
Что ж? Я насыпал еды сполна,
навес построил им под стеною.
Слетайтесь, птицы, на праздник мой,
они не вечны – снега и зимы.
Ведь это важно – прийти домой.
Жить на чужбине невыносимо.
***
Ну, вот и родина, и слёзы на глазах:
я здесь, наверно, вечность не бывал.
Уже оттикало полжизни на часах
и снежно-белой стала голова.
Кружимся в танце строгом за полночь в селе
и ясно понимаем: это шанс
остаться в памяти, не тенью на стекле:
ведь что-то же останется от нас.
Непроизвольно стали цепкими глаза:
им нужно всё запомнить, разглядеть,
сравнить, какими были много лет назад,
и что случиться может с нами впредь.
А провожали утром: «Нет, не уезжай –
я умоляю. Брат, ещё побудь…»
Сквозь влагу вижу: в раннем небе два стрижа.
Слеза-мерзавка. «Братик, не забудь…»
***
Бреду холмами, по верховью
степной изменчивой речушки.
Иду на встречу с детством вновь я,
на голос дружеской кукушки.
Она мне в детстве раздавала
года, казалось, даже с лишком,
но оглянулся: лет-то мало
осталось бывшему мальчишке.
Корявый клён, дуплистый тополь –
подрост их глушит, затмевает.
Не лес из детства, а некрополь,
и сырость в середине мая.
А голос – тот, что так знакомо
теперь возник из перелеска,
осёкся вдруг в зелёной кроне,
на третьем звуке вышла срезка.
И я бреду на звук угасший.
Корявый клён шумит со скрипом,
напоминавшим спазмы кашля:
мол, что ты – прошлое закрыто.
А я не верю – ложь! Я слышу:
не это ль голос той кукушки?
Кричит: хотела, но – не вышло,
прости мол. Тише голос, глуше.
***
Здесь, у залива, тихо. Мы одни.
Негромко дышим с рыбой в унисон.
Когда идут на удочку лини –
и молчуны не сдерживают стон.
Всего с ладошку, с детский локоток,
и скользкий, словно клюквенный кисель,
но линь клюёт – и словно о висок
с размаху бьёт холодная капель.
Послушайте, какие имена:
налим, плотва, судак, сазан и линь.
Произнесёшь – и музыка слышна
речных просторов, плёсов и долин.
За край уходит красная заря.
На небе горстью звёздные огни.
Текут минуты – точно ведь – не зря.
Наверно, в то же верят и лини.
***
Мой давний сон, где быстрой речки берег,
и колокольни перст, и белые дома, –
приносит сил простосердечной вере
привету детства убежавшего внимать.
Во сне я мал, а всё вокруг большое,
и пёс домашний, заскучавший на цепи,
признал во мне, вневременном, чужого,
вовсю заходится от лая и хрипит.
На руку села бабочка, и крылья
свои сложила, словно друг я ей и брат,
и что-то мне беззвучно говорила,
но это «что-то» я не в силах разобрать.
Мелькнула жизнь, истаяв незаметно,
но ежегодно, в октябре, в рассветный час
ко мне во сне летит с осенним ветром
всё та же бабочка, садится у плеча,
глядит в глаза и вновь беззвучно шепчет.
Загадка речи этой мучает весь год,
ведь каждый сон бледнее, чем прошедший:
собака, бабочка. И больше ничего.
СОДЕРЖАНИЕ
«Измучила учёба…»…………………………………………………………………4
«Ночь. Зачатье. Роды…»…………………………………………………………… 6
«Одиннадцать друзей, одиннадцать судеб…»…………………………………… 8
«Родился, рос, болел, учился…»…………………………………………………..10
«Солнце. Полдень. Птицы в небе…»…………………………………………….. 12
«Вот солдат большого роста…»………………………………………………….. 14
«Скован солью лет…»…………………………………………………………….. 16
«А если б тайно, вдруг, вернулись…»…………………………………………… 18
«Переполнен забытыми тайнами…»…………………………………………….. 20
«Лишены земных оков…»………………………………………………………… 22
«В краю степей и перелесков…»…………………………………………………. 24
«Ты просишь упрекнуть…»………………………………………………………. 26
«Степная родина. Весна…»………………………………………………………. 28
«Годы светлые, беззаботные…»…………………………………………………. 30
«Раздвину рукой времена…»……………………………………………………. 32
«Когда рекой спускается венок…»……………………………………………… 34
«Та жизнь, которой нет уже…»…………………………………………………. 36
МУЗЫКА………………………………………………………………………….. 38
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ…………………………………………………………….. 40
«По осени мы встретились. «Ну что, брат, как дела?»…»…………………….. 42
«Слух прошёл, что есть указ…»…………………………………………………. 44
«Ни зги не видно. Жаркий ветер гонит пыль…»……………………………….. 46
НАЗАД, В СССР………………………………………………………………….. 48
КОРОЛЕВСКИЕ СКАЛЫ В ПРОВАЛЬСКОЙ СТЕПИ……………………….. 51
«Пронзают стрелы утреннего зноя…»………………………………………….. 52
«Навстречу мартовским снегам…»……………………………………………… 54
«Тихое время. Снежинок лёт…»…………………………………………………. 56
ЛУННЫЙ САД…………………………………………………………………….. 59
«Я в двадцать лет…»……………………………………………………………… 60
«Растаял след перелётных птиц…»……………………………………………… 62
«Ну, вот и родина, и слёзы на глазах…»…………………………………………. 64
«Бреду холмами, по верховью…»………………………………………………….67
«Здесь, у залива, тихо. Мы одни…»………………………………………………. 68
«Мой давний сон, где быстрой речки берег…»………………………………….. 71