"Гурджо Масара..." Странные слова...
Их нет ни у Луки, ни у Матфея.
(чеши, чеши, стихирная братва,
запечного мурлыку-котофея).
Они возникли, словно кренделя,
в подавленном короной подсознанье —
весь мир на черно-белое деля,
мозги сверля, как злобная пиранья,
из мозга проникая в мозжечок,
затем в эпиталамус и гипофиз...
И закосел под кайфом мужичок
с нелепою ухмылкой — типа, "пофиг!"
Да что мужик-то — мир весь охренел,
погряз в закоренелом кафкианстве,
бациллой растворясь, как в охре мел —
несть пастырей уже безумной пастве.
От гибралтарских скал до Дарданелл,
от мыса Горн до сумрачной Чукотки
зараза, словно гроздья Шардонне —
народы мрут от страха и щекотки.
"Гурджо Масара". Страшные слова
повисли письменами Валтасара —
и жалят, словно "чёрная вдова",
а смерть неотвратима, как сансара.
Грядёт, грядёт, грядёт Армагеддон,
шагает семимильными шагами,
и к пропасти разверзшейся ведом,
Энош плетёт догадок оригами.
"Гурджо Масара" жарят, как огонь,
разят, как острый меч, дробят, как камень.
Катынь, Хатынь, Чернобыль и Сморгонь
покажутся игрушкой в том бедламе,
который, словно смерч, неукротим,
и, как землетрясенье иль цунами,
природным катаклизмам побратим —
посредник между смертию и нами.
Кто произнёс их — Бог ли Саваоф,
нашептаны ль устами Аватара —
звучат, как предсказания волхвов,
предвестниками бед. "Гурджо Масара" —
агония, коллапс, предсмертный бред.
Предтеча Апокалипсиса ангел
крылатый Азраил — под ним конь-блед
и демонов летучие фаланги
в кошмарах мне являются ночных —
но пробужденья по утрам страшнее:
абракадабра блоков новостных,
политиков, несущих ахинею.
Безумных толп беснующихся сюр,
где пройденная точка невозврата
стирает бледнолицых с их купюр,
взамен зияя чернотой квадрата.
"Гурджо Масара" — как кровавый след,
оставленный убийцей тела подле —
но Шерлок Холмс, закутавшись в свой плед,
едва ль найдёт мерзавца в дикой кодле
насильников, вандалов и убийц,
рядящихся в поборников свободы.
Сам Сатана играет с ними в блиц —
из грязных нор подонки и уроды,
как тараканы выползли на свет,
громя, круша плоды цивилизаций,
и, превратив страну в ватерклозет,
текут подобьем недр канализаций.
А ты, уставший белый человек,
вершитель судеб и венец вселенной...
Где гордый римляни́н, где мудрый грек?
Перед рабом коленопреклоненный
теперь стоишь, вдруг осознав вину,
за то, что нёс в веках свершений бремя,
за мысли философской глубину,
за то что ты, опережая время,
создал подобье рая на земле,
за Моцарта, Бетховена, Эйнштейна,
за Гоголя, Толстого и Рабле.
Свихнувшись от "короны" иль кампэйна —
как будто в мире нет иных утех —
как подаянья просишь ты прощенья —
и у кого? У дикарей, у тех,
в ком дух насилья, крови, разрушенья:
по улицам великих городов
несутся дикой стаей, словно звери.
Бразды правленья ты отдать готов
тому, кто всё крушит, ломая двери...
Стокгольмского синдрома парадокс
не в состоянье погасить обиду —
и, как нам предсказал великий Гоббс,
ведёт нас неуклонно к суициду.
Истории земной замкнулся круг —
что ж, не впервой: по прихоти злодеев
Европу кто-то выпустил из рук,
отдавши на закланье иудеев.
И вот итог — в исламский халифат
готова та Европа превратиться,
и, завернувшись в стеганый халат,
великому Аллаху поклониться.
Прощайся ж с миром, белый человек,
надевши на себя ярмо вассала:
отныне господин твой — печенег,
и вечный твой девиз: "Гурджо Масара"