«Как бы ни унижал себя этот гигант, какими бы бренными лохмотьями не прикрывал свое могучее тело, всегда в нем виден Зевс, от мановения бровей которого дрожит весь Олимп».
«Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!»
Под ногами слёзы полевые,
утро дышит шелестами трав,
лай собак, святая бодрость мира,
и по солнцу в капле на листах;
я свободен, радостно мне ныне
в этих травах бо;сым ночевать.
Ветер гладит горестные лица,
измождённых духотой людей,
общий труд, девица за девицей
будет старше, кожею – смуглей;
божьи очи мглы Аустерлица
мудровали памятью моей.
Я с косой в натруженных ладонях
отсекал за мигом прошлый миг;
больше душу не побеспокоят:
коли занят ты, то не болит;
шеи трав свистят: ты сам себе позволил
пошлость жизни,
воду слов,
безвестный смысл.
_
Я б остался средь измученного лета,
человечьей простоты и прямоты,
навсегда, – не проплыла б карета
в царстве света, в царстве нищеты.
Я иду, всё остальное лживо,
за спиной обугленная тьма,
прелый сумрак покрывает нивы,
спущены грехи и рукава;
я пришёл к тебе, застывший у обрыва,
я нашёл тебя под вечер подлых лет.
_
Под ногами слёзы полевые,
утро дышит шелестами трав,
лай собак, святая бодрость мира,
и глаза –
везде твои глаза;
_
мил себе, то ли вконец противен,
то ль свободен, то ль с рожденья болен;
радостно босым шагнуть к обрыву,
если в поле
ты один –
не воин.
Август, 20