Окончание
Начало:
http://stihi.ru/2020/08/01/617
http://stihi.ru/2020/08/01/3816
http://stihi.ru/2020/08/02/7680
http://stihi.ru/2020/08/03/5304
http://stihi.ru/2020/08/04/4222
http://stihi.ru/2020/08/05/5431
http://stihi.ru/2020/08/06/3689
http://stihi.ru/2020/08/07/8716
http://stihi.ru/2020/08/08/9131
http://stihi.ru/2020/08/09/8844
http://stihi.ru/2020/08/10/7218
http://stihi.ru/2020/08/11/5578
http://stihi.ru/2020/08/12/6145
http://stihi.ru/2020/08/13/8878
http://stihi.ru/2020/08/14/4472
http://stihi.ru/2020/08/15/5531
http://stihi.ru/2020/08/16/5379
http://stihi.ru/2020/08/18/638
http://stihi.ru/2020/08/18/8320
http://stihi.ru/2020/08/19/4425
http://stihi.ru/2020/08/20/3436
http://stihi.ru/2020/08/21/9092
http://stihi.ru/2020/08/22/5233
http://stihi.ru/2020/08/23/8660
http://stihi.ru/2020/08/24/8115
http://stihi.ru/2020/08/25/9155
http://stihi.ru/2020/08/26/8211
http://stihi.ru/2020/08/27/7749
http://stihi.ru/2020/08/28/6389
http://stihi.ru/2020/08/29/5083
http://stihi.ru/2020/08/30/3062
http://stihi.ru/2020/08/31/4382
http://stihi.ru/2020/09/01/6765
http://stihi.ru/2020/09/02/6093
http://stihi.ru/2020/09/03/4759
http://stihi.ru/2020/09/04/4473
http://stihi.ru/2020/09/05/6873
http://stihi.ru/2020/09/06/5696
http://stihi.ru/2020/09/07/4962
http://stihi.ru/2020/09/08/3089
КОРОЛЕВСКАЯ ТЮРЬМА
Кода
1
Они сожгли мою арфу. Назвали её чародейством.
Они перерезали струны и заклеймили меня
летописцем еретических прелюбодеев.
Они нарядили меня, словно болвана,
в самарро – холщовый мешок,
изобильно украшенный адским огнём,
если его распознать в безумно покрашенных нитях,
и коразо – огромный дурацкий колпак, вынуждавший меня
кланяться на пороге в узких дверях.
Я выучил эти названия, когда дети меня дразнили.
Ещё я носил жёлтый крест, символ
моего преступленья, в котором я добровольно признался –
я видел божью волю в тюремном затворе.
*
Такое высокое колесо, на смазанных петлях,
так много приспособлений, все выкрашенные на подбор
ламповой сажей:
веревка, крюк, дыба: такое разнообразие,
всё, чтобы вырвать признание (как же иначе),
следуют вступительные вопросы:
Верю ли я, что Бог прощает любовников?
Это милость условная или абсолютная,
мгновенная или медленная, молния или нескончаемый дождь?
Клянусь, они записали свои вопросы
в толстой позолоченной книге,
но когда я ответил, как мог,
ограничившись да и нет, их мысль утекла,
скрипучий кончик пера замолчал.
Я впал в забытьё. Внезапно настала глубокая тишина.
Они встряхнулись (как собаки, выскочившие из озера)
и меня разукрасили, будто невесту,
выщипав брови и выкрасив хной.
Они сломали меня: что может ещё колесо?
и всё занесли в протокол,
как будто могло кончиться чем-то иным.
В этом узилище пел сверчок.
Я молился бесполым ангелам,
не берущим ни сторону бога, ни сторону сатаны,
и дрозд насвистывал еле-слышно, он не привык, что
его слушает кто-то ещё, кроме меня.
И тогда молчание стало всеобъемлющим.
Был слышен лишь скрип пера,
переписывавшего вопросы
из свитка в свиток.
Они показали мне колья из ивы, закалённые на огне.
2
Они растянули меня на дыбе. Я немного преувеличил –
признался, что совершал непристойные преступления:
прославлял похоть, отрицал помазание божие,
сказал, что я был свободен, невыносимо любил Бога,
что шестерни и ремни – ничто
по сравнению с муками этого пламени
и что терпением, трудом и молитвой (они тоже молились),
они мне добавили дюйм этой дыбой.
Они вымарали имя моё из книги жизни,
но добавили лишние буквы
и вписали несколько прописью
так, чтобы его никто никогда не смог опознать.
Теперь моё имя – это дыханье
и нефилим утешают меня.
Они промывают и перевязывают мне раны.
3
Такое рвение в постановке вопросов.
Почему Бог допускает грех?
Почему он прощает предателей?
Почему он позволил сыну его умереть?
Почему он не может вернуться назад
и отвести копьё от его обнажённого бока –
почему он должен идти вперёд, только вперёд?
Что его гонит?
Палец в тисках
заставлял меня отвечать наугад, может, я просто стонал –
они, вероятно, считали ответы правдой,
поскольку их породило страдание, не человек,
как будто разбитый кувшин мог говорить, или ненужный обрезок шнура –
они кивали сами себе.
Очевидно, что им долго пришлось
жить только вопросами и ответами,
тогда как медленно нарастающий крик
открывал больше возможностей. И они записали его
в толстой книге – исключительно гласными, без сомнения,
что приобщило его к истории:
непростую игру добра со злом,
выученную детьми, вырезанную на постаментах
мраморных статуй, а не то, что на самом деле
случается с большим пальцем, крошечной частью тела,
менее тысячной его веса,
ничего, что могло бы посметь называть себя Я,
или кого можно увековечить, хотя он и ломается
как человек, королевство, вера.
(с английского)
LOVE IN THE LAST DAYS
by D. Nurksе
THE KING’S PRISON
Coda
1
They burnt my harp. They said it was faes.
They cut the strings and called me
a chronicler of heretic adulterers.
They dressed me like a doll
in the sanbenito, a burlap sack
meticulously adorned with the image
of the fire, if that can be rendered
in madder-died thread, and the corazo,
huge dunce cap that made me stoop
at the threshold of the narrow door.
I learned these terms when children pointed.
Also I wore the yellow cross, emblem
of my crime, which I confess freely-–
I saw God’s will in the bolt drawn shut.
*
Such a tall wheel, on oiled hinges,
so many accessories, each a matching lampblack:
rope, hook, brake: such a flourish
to wheel it out (how else),
then the introductory questions:
Do I believe God pardons lovers?
Is that mercy conditional or absolute,
immediate or slow, lightning or steady rain?
I swear they recorded their questions
in a fat gilt-bound book
but when I answered as best I could
confined to yes and no, their minds wandered,
the skittering nib fell silent.
I trailed off. There was a sudden deep hush.
They shook themselves (dogs emerging from a lake)
and prepared me as if I were a bride
being plucked and henna’d.
They broke me: what else could the wheel do?
and recorded it
as if there could have been an alternative.
A cricket sang in that vault.
I prayed to the neutral angels
who side neither with God or Satan
and a thrush called faintly, unused to being heard
by someone who was not I.
Then the silence was profound.
You could hear the scritch of the nib
copying the questions
from scroll to scroll.
They showed me the calcinated willow pegs.
2
They stretched me. I exaggerated a little–-
I said I had committed obscene crimes:
glorified lust, denied divine right,
that I was free, I loved God intolerably,
so that the gears and straps felt like nothing
compared to the suffering of that fire
and by patience, labor, and prayer (they prayed too),
they added an inch to me on the rack.
They crossed my name from the book of life
but added a few extra letters
and inked in a few cursives
so that I will never be deciphered.
Now my name is breath
and the nephilim comfort me.
They wash and bind my wounds.
3
Such a rage to pose questions.
Why does God permit sin?
Why does he pardon traitors?
Why did he allow his own son to die?
Why can’t he return to the past
and deflect the lance from that naked flank-–
why must he move forward, always forward?
What drives him?
Under the thumbscrew
my responses were random, perhaps just grunts–-
maybe they trusted them
because they were given by suffering, not a person,
as if a broken jug could talk, or a useless inch of string-–
they nodded to themselves.
Clearly they had lived a long time
with just questions and answers
and the slow mounting cry
was a better possibility. They inscribed it
in a fat book—-no doubt all vowels---
which made it part of history:
a complicated game between good and evil,
memorized by children, carved in the plinth
of marble statues, not something that actually happens
to a thumb, a tiny part of the body,
less than a thousandth of its weight,
nothing that could dare to call itself I
or be commemorated, though it breaks
like a man, a kingdom, a belief.