В тот год так пышно сакура цвела
На берегу седого океана.
Но враг вступил на землю Окинавы.
Был вечер, вдалеке сгущалась мгла.
Готовилась зайти за горизонт
Божественная мать Аматерасу.
Шальной снаряд разворотил террасу.
В кустах не слышно птичьих голосов.
На берег моря вышел офицер.
Был страшен взгляд холодно-иступленный.
Блестят глаза на каменном лице.
Он избежать хотел позора плена.
Испил он чашу полную саке.
Плескались волны. Был чудесный вечер.
И лишь враждебный самолет-разведчик
Кружил себе в небесной высоте.
Нисходит солнце, желтоватый блин,
Стоят вдоль побережья корабли.
Закатный свет отбрасывает блик
На лезвие меча. И замирает
В преддверьи смерти тело самурая.
Он медленно расстегивал мундир…
Пропитан воздух океанской влагой.
Вдали блестели крыши древних пагод.
И бог войны к себе его манил.
Боец-герой, презревший боль и смерть,
Средневековой следует морали.
Еще мгновенье – и вонзился меч,
И содрогнулось тело самурая
И, пред лицом жестокого врага,
Под сению раскидистого древа,
Исторгнул из распоротого чрева
Не знающие солнца потроха.
И он вскричал от боли, а затем
Упал ничком. Глаз из орбиты вылез.
И склизкая кишка его змеилась
На фоне белоснежных хризантем.
Глядели в небо узкие глаза,
Его лицо мертвенной стало маской.
Искажены предсмертною гримасой
Уста, кричать привыкшие «банзай».
Он до утра под деревом лежал.
Чернела лужа крови в свете лунном.
А утром подошел чужой сержант
И жвачку недожеванную сплюнул.
Определив без помощи врача,
Что бездыханно тело самурая,
Он бережно закрыл глаза врага,
Чей гордый дух уже достигнул рая.