Антони Собаньский
ШТАТСКИЙ В БЕРЛИНЕ
глава первая, ПРИЕЗД
В Варшаве нас остерегали. Друзья и знакомые едва не прощались со мной. Настоятельно советовали быть поосторожней. Поселившийся в Берлине англичанин рассказывал воистину страшные вещи. Знаю его как человека правдивого. Верить ли всем этим доходящих до нас известиям? Испугаюсь ли в Збашине (пограничная станция, прим. перев.) зелёного мундира немецкого таможенника? С детства был он для меня символом заграницы и самого очарования путешествия.
Тот грубоватый, даже брутальный на вид немецкий железнодорожник или таможенник был столь отечески заботлив и обходителен в случае потери билета или багажа. В моих глазах он представлял отношение послевоенных немцев к заграничным туристам. Неужели Германия так изменилась? Неужто у порога Третьего Рейха встретят меня враждебно? Мне так хотелось иного приёма. И я старался сохранить всою симпатию к чудесной общинности (удивительной и тем, что она сохранилась и в Веймарской республике) немцев. И отыскать положительные стороны чуждого нам своим духом и целями недавно свершившегося переворота. Я было почитал за счастье хоть отчасти оказаться обращённым немцами в их новую веру. Их я всегда почитал (без комментариев) , и мне очень не хотелось в собственном представлении низвести их с пьедестала. Неужто мне придтся признать правоту тех, кто судил о немцах по воспоминаниям о Культуркампфе и колонизации Великой Польши да Африки? И не ударюсь ли я в богоотеческий (квасное католичество, прим. перев.) тон? Вдруг эндеки (антигермански настроенные польские национал-демократы, прим. перев.)? Но больше всего я боялся дать повод ненависти нашим горе-володыёвским (главный герой романа Хэнрыка Сенкевича «Пан Володыёвский», здесь– ультрапатриотам, прим. перев.) , готовым в Польше создать sturmabteilung' и (подразделения штурмовиков, прим. перев.)
На границе прежняя добродушная обходительность; на вокзалах те же безмятежно улыбчивые лица. Изредка мелькнёт давно знакомое суровое обличье типичного пруссака- и вызовет скорее всего смех, не тревогу, полным отсутствием чувства юмора. Те же некрасивые, но уже атлетические, с чудесной кожей барышни, приобнятые странно-спортивно одетыми парнями, всегда на вид намного моложе своих невест. И где же проявления нацизма? Ну да, немного есть. Шпилька со свастикой в галстуке контролёра аусвайсов, а во Франкфурте-на-Одре и в предместьях Берлина на всех заборах пусть мелом, но каллиграфически «Heil Hitler» –и снова свастика. Но лозунги уже порядком стёрлись– видимо, будням они наскучили.
А что можно почерпнуть из прессы? В дорогу я было запасся последним номером «Die Neue Weltb;ehne»– радикальной газетой, очевидно, переставшей выходить в Берлине, и после выпуска нескольких номеров в Вене, обосновавшейся в Праге. Удивительно содержание этого еженедельника: сухая, профессиональная полемика с намерениями и действиями Гитлера, и ни одного упоминания о терроре и антисемитизме. Возможно, мой номер газеты оказался исключением без следа текущей действительности, но достовернее всех предположений разъяснение моих знакомых немецких социал-демократов: осторожность редакции вызвана упованием вернуть право издаваться в Германии с возможным приходом политической оттепели. Перед Збоншином еженедельник выпорхнул в окно вагона. Польской кондуктор учтиво выпросил у меня отечественные газеты, дескать, «уважаемый господин, конечно, не пожелает их везти в Германию».
Итак, в Германии я запасаюсь берлинской ежедневной прессой. Интересно, что в ней найду. Естественно, поначалу в глаза бросается молчание оппозиции. Все издания, даже те, что её опорой до пятого марта, твердят, что оппозиции вообще не существует.
На видных местах публикуются письма влиятельных иностранцев. Что должно подтвердить наличие спокойствия и безопасности в Рейхе. Подборку украшает шапка: «крупный английский промышленник г-н Альберт Монд, кузин лорда Мельхетта, играющего важную роль в английской химической промышленности». Итак, и заграничным евреям, похоже, ничто не угрожает.
Нахожу много упоминаний о новых членах правлений и наблюдательных комиссиях банков и акционерных обществ. Ни разу не пишется о том, кого они заменили. То же о многочисленных назначениях врачей в ординатуры берлинских больниц. Я теряюсь в догадках. Снятый с должности мог быть евреем, коммунистом и даже, о ужас! пацифистом или социал-демократом. И где он ныне? Жив ли, постигло ли его «самоубийство», довелось ли эмигрировать, или попасть в тюрьму ли, концлагерь для неблагонадёжных, где отставник не мёртв по команде.
Сообщается о выставке заморского искусства, «пробуждающей желание вернуть наши недавние колонии».
О выставке «Здоровье. Спорт. Гигиена», анонсируемой как: «чисто народная». Догадываюсь, что еврейские фирмы там представлены едва ли.
Рассматриваю теарубрику. Именно в Берлине театры были исключительно интересны своим смелым, злободневным репертуаром в пику общественным предрассудкам. Вижу, что это в прошлом. Ряды актёров и режиссёров, конечно, поредели– много было в них евреев. А что на музыкальном поприще? Неистовство Вагнера. Возможно, надолго. Впрочем, программа на месяц.
Из 42 снимков в «Deutsche Illustrierte Zeitung» 29 гитлеровские, и на 13 представлен сам вождь. Кроме них на разные темы всего четыре фото, притом старые и блёклые. Позже я заметил, что номера этой газеты не все столь оскоменно заидеологизированы. Под тотальным партийным контролем пресса Германии ничем не отличается от советской и намного зависимей итальянской.
Наконец Берлин. В семь вечера проехав всей столицей, я встретил пятерых прогуливающихся гитлеровцев в мундирах и двух членов «Стального шлема». Празднично выглядящие флаги со свастикой заметны всюду. Возможно, этот флаг с виду лучший из знакомых мне. Декорация в китайско-японском духе.
Вижу, что многие приходят к прежде не окружённому большим пиететом Памятнику неизвестному солдату. К несомненно самому пафосному и архитектонически наиболее удачному подобному памятнику из виденных мной в Европе.
В гостинице, где я который год останавливаюсь, встречают меня искренне радушно. Первое моё отельное впечатление амбивалентно: если террор и ксенофобия в Германии присутствуют, их проявления должны быть латентными. Первый ко мне вопрос старых знакомых портье, кассира, лифтёра и гостиничного парикмахера: что о нас думают и говорят за границей? Он очень искренний, жгучий, хоть и внешне покорный. Впрочем, вопрос этот задавали мне почти все берлинцы, даже сотрудники Министерства иностранных дел, казалось бы, вполне осведомлённые о мнениях заграницы. В нём звучит некоторое опасение, мол, не заходим ли мы слишком далеко, а самые трезвомыслящие намекали: «Не выглядим ли мы посмешищем?» Услышав в ответ, что общественное мнение за границей оценивает переворот в Германии как незавершённый, отчего воздерживается от его окончательных оценок, вызывает благодарный справедливости радостный вздох облегчения.
После приезда до позднего вечера стараюсь связаться со знакомыми. Результат моих стараний плачевен: никого нет дома. Начинаю опасаться: вдруг знакомые они не желают меня знать? Страх и патриотизм на моей памяти не раз побеждали самую лояльную дружбу. Впрочем, теперь я счастлив, что дальнейшее пребывание в Берлине развеяло мои опасения. Все мои друзья и знакомые независимо от их партийной ориентации и расовой принадлежности оказали мне тёплый приём– как в «разнузданные» годы Веймарской республики. Такой, будто слово «международный» не вымарано из гитлеровского лексикона. Будто кое-кем тут принимаемый за подозрительного космополита фон Гёте, к которому генерал Людендорф имеет столько личных претензий, ещё благородно блистает в сердцах и умах немцев в сто первую годовщину своего бессмертия. Правда, что десятого мая тут жгли книги, но правда и то, что мой знакомый кельнер из кафе на Унтер-дер-Линден, откуда он наблюдал факельное шествие перед омерзительным аутодафе, подавленным от не от страха, но от стыда голосом спросил у меня, способен ли на подобный срам цивилизованный народ.
Довольно отступлений... Увы, их трудно избегнуть. Вся Германия и каждый честный и мыслящий немец в отдельности переживает перелом как в тяжёлой болезни. Лихорадка, бред и возможность самых разных осложнений, и неуверенность в самом выздоровлении. «А затем вероятно наступит то, что мы по-своему называем mors», как говаривал один старый сельский врач в безнадёжных случаях из практики. Духовная смерть видится вернейшим, хоть, думаю, маловероятным исходом этой болезни. Знаю людей, которых до хронической бессонницы пугает возможность духовного одичания и утраты культурного наследия Германии.
Поздний вечер. Покидаю гостиницу что-нибудь перекусить и мельком оценить ночную жизнь духовно возрождённого Берлина. Именно здесь была естественная ночная жизнь: развлекались берлинцы, а провинциалы и иноземцы были едва заметны. Еду в западный, современный квартал, где расположено большинство хороших ресторанов, элегантных или забавных ночных клубов и баров. Каким будет моё первое, поверхностное впечатление? Знаю, что тюрьмы переполнены, что многие умерли в страшных муках, и возможно умирают в эту минуту. Увижу ли я отражение этого в ночном– прежнем ли– веселье?
Все рестораны открыты и... пусты. Почти все кафе работают. Одно или два закрыты. Хозяин был евреем. Что, как– ничего не известно. Иные же еврейские заведения открыты. Но большинство кафе тоже пусты. В одном из изысканнейших– на Курфюрстендамм, главной артерии этого района, недавно случилась полицейская облава , т. н. Polizeirazzia. Все были досмотрены, документы в порядке, никто не задержан, но следующий день для заведения оказался чёрным, и теперь оно закрыто. Может быть, искали торговцев кокаином, или социал-демократов, а возможно просто хотели просто «прикончить» кафе.
Ночные заведения зияют пустотой и закрываются одно за другим. Посещали их главным образом богатые евреи и те, кто от них так или иначе зависел. Этой категории клиентов уже не существует. Евреи боятся показываться на людях, или экономят. Нет, видите ли, уверенности в завтрашнем дне. Богатый ариец тоже прячет деньги. Даже слегка неблагонадёжным, т. е. не поддержавший национал-социалистов до переворота, нельзя тратить много. Иначе им легко вменить коррупцию и затем расправиться с ними.
Ночные заведения зияют пустотой и закрываются одно за другим. Посещали их главным образом богатые евреи и те, кто от них так или иначе зависел. Этой категории клиентов уже не существует. Евреи боятся показываться на людях, или экономят. Нет, видите ли, уверенности в завтрашнем дне. Богатый ариец тоже прячет деньги. Даже слегка неблагонадёжным, т. е. не поддержавший национал-социалистов до переворота, нельзя тратить много. Иначе им легко вменить коррупцию и затем расправиться с ними.
Разнообразны мелкие но характерные поводы стагнации общественной жизни. Джазовую музыку неприемлема в кругу национал-социалистов. В пом присуутствии член партии потребовал пректатить фокстрот и играть марш. Стоит войти гостю с партийным значком, как воцаряется тишина и пробегает некий холодок. Член «Стального шлема» намного милее публике и иначе ведёт себя, соврешенно как польский офицер в гражданском. Время от времени в заведение наведывается патруль СА, главным образом чтобы удостовериться в отсутствии иных штурмовиков и эсэсовцев. Гитлеровские боевики в мундирах не имеют права пребывать в заведениях после восьми вечера. У них свои, партийные кафе, пивные и рестораны, т. наз. Sturmlokale. Их хозяева являются безупречными политически благонадёжными. У входа в такие заведения красуется штандарт со свастикой. Как правило цены в них ниже и вход свободный. Исполняют там патриотические песни и марши. Известный кошерный ресторан в пассаже близ Унтер-ден-Линден теперь партийный, и вывеска заверяет его «чистую народность». В штурмлокалях гости часто стоя разом пьют пиво. Таков сложный их ритуал. Я не постиг все его тайны. Он вроде молчаливого коллективного отпущения грехов.
В тему о женщинах. Вышли предписания касательно глубины декольте танцовщицы (эти люди предусматривают всё). Не думаю, что правило окажется драконовским на практике. Хостессу после танца уже нельзя пригласить к столу или в бар. Желающий женского общества резервирует себе танцовщицу на весь вечер. Многих клиентов это не устраивает. Я расспрашиваю друзей, как связаны пуританство и ханжество (половое влечение похоже ничто для канцлера Гитлера) и небывалая прежде назойливость проституток, тянущих мужчин за рукав в подворотню. Вечерами я не могу вернуться в гостиницу, не откупившись хотя бы сигаретой. Друзья отвечают мне так: идеал национал-социализма– размножение в законном браке, но терпима и половая связь с мужчиной, выказывающим надлежащее презрение и брутальность к не желающей забеременеть.
Что до брутальности. На Ляйпцигерплац и у магазинов KaDeWe поздним вечером расхаживали, кокетливо помахивая хлыстами, женщины в красных шнурованных сапожках. Они ждали мужчин, питающих вкус к этой двузначной символике. Имею в виду так сказать брутальный сорт любви. И вот однажды ночью на этих женщих устроили облаву. Но избиением их не устрашить, поэтому через три дня они вышли на прежние позиции– ещё припухшие, но с национал-социалистическими жетонами на груди. Впредь никто не смеет делать им больно, за исключением старых, то бишь давних клиентов.
В целом германские женщины отныне несчастны. Жизнь им решительно не улыбается. Вице-канцлер фон Папен заявляет, что жизненная роль немки– о, ирония!– умереть, именно умереть. Мужчина обязан умереть за отечество в оружием в руках на поле битвы (коих якобы всегда на всех хватит), а женщина– рожая, но, конечно, не в первый раз, а хотя бы в десятый.
Второе воскресенье мая в Германии День матери. В этом году праздник был отмечен восхвалением множества семей. Для примера девицам на выданье и молодым жёнам все иллюстрированные журналы представили заслуженных, т. е., потерявших на войне многих сыновей, матерей. Право, не знаю, кто причудливее мыслит– редактор или распропагандированная подобным чтивом женщина. Национал-социалистическое движение вменяет женщине роль матери и только. Существует и девичья гитлеровская организация (вроде скаутской), но партия ею пренебрегает: бедняжки выглядят ужасно. Им сказано носить длинные волосы, а они не успели отрастить косы а ля Лореляй– и маячат потешными «хвостиками», чисто карикатуры на варшавских предвоенных «гусынь» (возм., на курсисток, прим. перев.)
Партии угодны длинноволосые, не нарумяненные и не напомаженные, не курящие при людях женщины. Похоже, «Leichner» и другие косметические фирмы терпят ощутимые убытки.
Тринадцатилетняя дочь моей хорошей знакомой подверглась гонениям одноклассниц из-за своего еврейского происхождения, о котором прежде не знала. Она так исстрадалась, поскольку чувствовала себя немкой. Я на чаепитии у её матери. Дочь внезапно вбегает в гостиную и радостно восклицает: «Зато я буду красиво одеваться и прекрасно выглядеть, ведь еврейке это позволено!» Эврика!
Эти факты и впечатления само по себе не важны, но они создают фон многочисленных и отнюдь не «повседневных» событий и явлений, наблюдаемых в современной Германии. Подобные мелочи жизни приходят мне на ум, когда вспоминаю свой первый одинокий вечер в Берлине.
Когда я ещё ни с кем не повидался, никого не расспросил, и я не представлял себе, каких трудов мне будут стоить встречи и расспросы.
перевод с польского Терджимана Кырымлы