Придя в 1996 году уже немолодым человеком работать в Университет, я был неприятно удивлен тем, как откровенно девочки, только пришедшие со школьной скамьи, не любят Пушкина. Точнее сказать – не уважают и не любят декларативно: заявляют об этом, фыркая, когда я его цитирую (в чисто учебных целях). Видимо, такие у них были школьные преподаватели русского языка и литературы, и они очень постарались.
Особенно странно мне было слышать это от девочек, которые говорили, что сами пишут стихи. Эти были уверены, что писать их нужно по-новому, так, чтобы было, не дай бог, не похоже на Пушкина. Вот если бы я рассказал им что-нибудь из его личной жизни, это бы их заинтересовало. И хотя это было не по теме моего курса, я им, к примеру, рассказал следующее.
Во времена окончания Лицея в 1816 году Пушкин был знаком с молодой вдовой, некоей Марией Смит (урожденной Charon-Larose), жившей в семействе директора Лицея Энгельгардта. Пушкин посвятил ей стихотворение. Вот этот стишок.
Лила, друг мой неизменный!
Почему сквозь тонкий сон,
Наслажденьем утомленный,
Слышу я твой тихий стон?
Почему, когда сгораю
В неге пламенной любви,
Иногда я примечаю
Слезы тайне твои?
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей,
Хладно руку пожимаешь,
Хладен взор твоих очей…
О, бесценная подруга!
Всё ли слезы проливать?
Всё ли мертвого супруга
Из могилы вызывать?
Верь мне: узников могилы
Беспробуден хладный сон.
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон.
Не для них надгробны розы,
Сладость утра, шум пиров,
Дружбы искренние слезы,
И любовниц робкий зов!
Рано друг твой незабвенный
Вздохом встретил смертный час
И, блаженством упоенный,
На груди твоей погас.
Спит увенчанный счастливец!
Верь любви: невинны мы.
Нет, разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы!
Тихой ночью гром не грянет,
И завистливая тень
Близ любовника не станет,
Вызывая спящий день!
Молодая вдова обиделась на Пушкина и показала стихотворение Энгельгардту. Это было главной причиной неприязненных отношений между воспитанником и директором, продолжавшихся до конца курса. В комментариях к изданию собрания сочинений Пушкина 1896 года (С.-Петербург, изд. «Просвещение») приводится следующий отзыв Энгельгардта о Пушкине, относящийся как раз к 1816 году.
«Его высшая и конечная цель – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, - совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувства унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».
Слава Богу, Энгельгардт ошибался. А, может быть, не совсем? Может быть, в Пушкине невероятным образом сосуществовало всё человеческое?