Каморка под самой крышей, холодный квадрат окна.
Ты снова почти не слышим - в слепой паутине сна,
Который явился следом за плачем, что смыл слова.
Под клетчатым старым пледом заметна она едва -
Комочек в углу кровати. Ты вышел, покой щадя…
…
Она приходила в платье из вереска и дождя.
Неспешно брала подсвечник, касалась рукой стола.
И каждый треклятый вечер ты ею сгорал дотла,
Потом воскресал в Иное, как дивный и дикий зверь.
Свобода текла волною в открытую настежь дверь.
Утрата былых звучаний, плавление прежних форм.
Копыта летящей лани срывали душистый дёрн.
Насмешкой тебя дразнила и топотом тонких ног.
По лункам следов чернила, на дне – золотой песок…
Ты следовал мощным махом по длинной гряде холмов
К ручью, где рубеж распахан владыками древних снов.
И каждую ночь – всё внове: погоня, прыжок, удар.
И плоти ее и крови волнующий, терпкий жар.
Терзал и хрипел натужно: «Умри, наконец! Умри!»
Насытившись, пил из лужи, ложился и ждал зари.
Но – каждый треклятый вечер…
Однажды она, шутя,
подбросит в руке подсвечник и скажет: «Хочу дитя!»
Капризно притопнет ножкой и плотно закроет дверь.
Потом подойдёт сторожко и тихо вздохнёт:
- Поверь...
…
По вздыбленной стылой пашне промчался отряд смерчей.
Исход. По зиме, сковавшей до самого дна ручей:
В каморку под самой крышей, в хороший, неспешный быт.
Она не зовёт. Не слышит. Накинула плед и спит.
Ты думал, что это – счастье? Жива… но – смотри! – она,
Твоей избегая власти, сплела паутину сна.
Мучительно. Страшно. Душно.
Найди! Догони! Порви!
Расплата за страсть, за Пустошь, за смертный порог любви.
Азартом безумства гона и терпкостью ланьих ран,
Натужным, хрипящим стоном, срывая последний кран,
Отрава бежит по жилам.
Как долго ты ждёшь зари…
- Ты сваришь мне кофе, милый?
«Умри, наконец! Умри!»