На грани. 1 глава. Жабо бля Барона. 18 плюс
Aufschwinge dich, o Wind,
Mit einem ihrer D;fte
Und wonnige damit
In Edens Hain die L;fte!
Georg Friedrich Daumer
Жанр лёгкой эротической порнографии? Конечно – да! Как говорил Бодрийяр: «порнография и существует для того, чтобы воскресить это утраченное референциальное, чтобы – от противного – доказать своим гротескным гиперреализмом, что где-то всё-таки существует реальный секс»
Была осень. Барон сидел в своём кресле, и мечтательно смотрел на языки пламени, облизывающие дрова в камине. Он поправил жабо, и не удержался – в который раз поднёс его край к носу, и втянул знакомый запах. Глаза его мечтательно закатились.
- Страсть, - размышлял он вслух так, что чёрный кот дремавший на столе навострил уши, страсть, - вот, что движет всеми живыми существами! Две страсти назвал великий Шиллер: «Любовь и голод правят миром», - так, кажется он говорил. – Кто не испытывал этих чувств, тот и не ощутил всех прелестей жизни! Жаль иных зажравшихся – они думают, что счастливы своим обладанием, но в конце концов, они сами себя обрекают на притупление радости.
И он ещё раз поднёс своё жабо…
- И виновники, нет – героини этой страсти, конечно – куртизанки! Все настоящие женщины куртизанки! Кто знает – какие ими владеют инстинкты! О, если бы религия не придумала душить их естество! Вспомнить только монашку Мехтхильду из Магдебурга: «Если б моим был мир земной, Если бы он был сплошь золотой, Если бы вечно царить мне одной Самой могущественной императрицею, Самой прекрасной и молодой…» Далее она, конечно лукавила, обещая ото всего этого отвратиться ради мифической неестественной любви. Все её стихи передали нам неописуемые страсти, что даже монашеский чин не в силах их скрыть…
На стенах его кабинета висели портреты его возлюбленных. Он называл их всех mea Regina или ещё резче- meine K;nigin. Барон встал и прошёлся вдоль стен. Стихи Георга Фридриха Даумера он перевёл для себя ещё в юности. Это было его любимое:
Как явишься ты, о, моя Королева,
С тобою приходит и нежное счастье,
В улыбке твоей – птиц весенних напевы
Летят сквозь меня как к блаженству причастье.
Цветущую розу, покрытую влагой
Сравню ли однажды с тобой?
Увы, словно стих мой превыше бумаги, -
Цветок твой прекраснее розы любой!
Бреду ли я прочь от мертвящей пустыни –
Как тени зелёные стелятся дни…
В томленье отчаянном кровь моя стынет,
Волненье дыханью, wonnevoll, верни!
Оно путь замрёт в твоей миленькой ручке,
И пусть умирает в тебе, Королева!
Стремясь пересилить осенние муки
Рвёт грудь в ожиданье тебя, о, wonnevoll!
Кроме своего друга и личных слуг Барон фон Котт никого из мужчин не пускал сюда. Только женщины. Стены между портретами были увешаны головами оленей с ветвистыми рогами. Но Барон не был охотником. Он был коллекционером. Страстным, утончённым коллекционером женских ароматов. Иногда дама приходила к нему просто чтобы поговорить, поиграть в вист или в шахматы. Он всегда понимал и придерживался грани, когда к нему приходят за плотской любовью, или по платоническим вопросам. Единственная плата, которую он мог взять за такой вечер была ничтожна – дама должна была оставить на спинке кресла свои трусики. Он был коллекционером. Если дама была не здорова – он понимал это сразу, и отсылал сей предмет своему доктору и лучшему другу, а по совместительству Артуру Гольдеру.
Об этом предмете женского туалета* Барон знал практически всё. Многие дамы ещё носили ажурные панталоны до колен, некоторые носили французские трусики. Эта мода утвердилась совсем недавно, а до этого дамы под платьями не носили вовсе ничего. Но времена менялись, эмансипация всё чаще сталкивала мужчин и женщин на полях сражений, всё реже красоткам доставались роли Елен прекрасных, и они вздумали позаимствовать эту моду у мужчин, чтобы как-то защитить своё естество от похотливых взглядов. Однако, одна деталь осталась непревзойдённой: корсеты и пышные платья делали невозможным их снятие по нужде. А нужды были ой какими разными! А ведь было как мило – где-нибудь на балу запустить под платье кавалера побаловать свои нижние губки, или нагнёт где даму в дальних укромных залах, загнёт её юбки – и вуаля, всё готово! Так вот, милые дамы и здесь оставили себе лазейку – штанишки панталон не были сшиты в промежности. Как это мило – только нагнись, и ты уже готова к соитию. Мужчин это сводило сума. Мужчин вообще сводит сума то, что скрыто, и появляется лишь внезапно
На миг! А эти французские Канканы! В таких то нарядах! Помните? – Паа-па-па-па-па-па-паа-паа-па-па-па-паа-паа… О, эта «Карета святых даров» - какая прекрасная женская роль во всём этом похотливом многообразии!
Это уже потом скромницы изобрели французские трусики – кружавчатые, шёлковые, свободные, но уже целые. Мода стала свободной, корсетов и юбок стало меньше…
Тут в кабинет прошмыгнула служанка. Барон что-то записывал, и не заметил этого.
- Мессир, - обратилась она, - мне кажется я у вас что-то забыла вчера
- Что же? – ответил Барон не оборачиваясь
Она стала задирать пышные юбки напущенно по-детски, так, что Барон сперва заметил лаковые сапожки красного цвета, бежевые чулочки с ажурными ободками, а дальше показалась её мохнатая норка. Она была настолько мила насколько мила и сама её хозяйка.
- Я вижу, что ты ещё та грешница. А давно ли ты была , Истерия, на исповеди?
- О, Мессир, я исповедывалась только недавно вам. Неужели вы забыли?
- Так чего же вам нужно? Ваш бугорок прелестен…
- Трусики, Мессир. Я забыла у вас свои трусики…
- Я отдам их вам, но, возможно – это не ваши.
- Как вам будет угодно…
Он выдвинул ящик стола. Там лежали совершенно новые кружевные трусики
- Весьма мило, что вы их забыли. Надеюсь, ваш муж не заметил пропажи?
- Нет, он был пьян.
- Какое невежество так растрачивать свою жизнь, когда вокруг столько хорошеньких норок! Хотя…
Для женских одиночеств есть врачи – Побочно лишь страдают рогачи!
Вот, возьмите. А это вам на новые сапожки.
- Данке шён – Она забрала трусики и, выходя из кабинета игриво наклонившись задрала свои юбки, показав свои милые мохнатые персики и попку.
Барон позвонил в колокольчик. Вошёл слуга Бертрано
- Что вам угодно, господин Барон?
- Бертрано, снеси вот это моему портному, пусть изготовит новое жабо и манжеты.
И он протянул ему бумажный пакет с мягким содержимым
- Слушаюсь, - сказал слуга, и откланялся.