— Нивам, скошенным градами ревностными;
усохшим туям и грабам в покинутом парке;
вам, в озирании жути выблекшие ресницы лесных опушек;
и вам, подхваченные мимолётным ястребом тщедушные зайчики;
закопченным курятникам людской нужды;
без крещения и помазания усопшим младенцам;
и тебе, пьяный висельник, болтающийся меж ягодок вишни-красавицы;
и тебе, гадкая девка, смердящая на углу, когда куранты вестуют часы любви;
псина, пёсик, опаршивевший помимо милосердия ближних, и тебе, а как же, и тебе;
и друзьям твоим, по чьим добрым, отзывчивым рукам брызжешь слюной злобы;
клятым безумцам, кои трупьей головкой в петлице ерошат радость театрального сброда;
всяческой кривде, коя множится и сплошной мравотой вгрызается в животы, добродетелью чрезмерно вздутые;
правдам великим, проповедуемым в сборищах страстных шулеров;
сточным канавкам заулков, что с калом влекут потайные слёзки банкротов;
жидовским кладбищам, откуда проказа в поход на город;
великим пожарам, кои таятся дабы храпящую на ложе честность удушить;
мечтам, в коих зараза гноится;
оным чувствам, кои злость будят;
тем мыслям, кои бдительно повсюду крадут;
мы, неизменный ансамбль сыгранных в жизненной забаве, но истинных вояк Христа, от переполненных печалью сердец под вечер, на сон грядущий спаньём шлём нежное поздравление...
Оратор уронил вдохновенные голубые глазки и маленькими кулачками машинально пришиб льняные бакенбарды.
Побагровевшие во вседенном лобызании вымени гор губы солнца подвинулись прямо в запертое окно– и кроваво лопнули, воспламеняя нежный полумрак белой светлицы.
С длинной скамьи у стены сорвался ряд обвисших в печальных раздумьях лбов и согласно пробормотал аминь себе под нос.
С отблеска оконного стекла ступил гордый тень, тощие руки свесил на воздуся, больную, череватую величием башку с залысиными на грудь уложил и, впившись пальцами в колтуны чёрной бороды, замогильно изрёк:
— Ты в общем неплохо выразил в словах душ наших исповедь.
А те склонились ещё ниже, ныряя в приглушённое блаженство благовеста голоса, почитаемого ими паче всего.
Они сосредоточенно выжидали дальнейших наставлений мудрейшего вождя, Отсылателя на Последний суд, как вдруг карающую тишину осквернило бряцанье словец строптивых, надменных:
— Я, Князю, именем славной моей шляхетности протестую. Суплент (гимназический учитель, не сдавший второй государственный экзамен, в дальнейшем– Соискатель, прим. перев.), подобно простаку из пролетариев, тупо набредил. Не смею полагать, что он сумел выразить мои достойные, княжеские размышления. В нашу задумчивость Соискатель вплёл немилый тон аффекта– видимо, он в сговоре с безвкусицей современности. Можно считать нас обществом действительно избранных, притом занятых серьёзными вещами. Что не избавляет нас от высокой обязанности избегать крикливых метафор и площадного пафоса. Соискатель предаётся новейшим поэитическием веяниям, наихудшим за всю историю стихотворчества. С трепетом я замечаю в нём известные способности к светской, кондотьерской карьере, и вижу, сколь неосмотрительно мы поступили приняв в Отряд человека, который за нашими стенами обретает прекрасное существование. Извольте же, почтеннейший Отсылатель, принять во внимание скромные мои слова, торжественно выражающие личный мой протест против просачивания в сплочённый наш Отряд предтеч общественно-жизненных, запутанных и пошлых веяний!
Выступление вызвало замешательство в образцово выверенной шеренге. Лбы зловеще зашлёпали губами.
Первейший христианин, худой старичина с личиком с кулачок с печально вислыми седыми усами, выметнул руки в темноту и, отчаянно ковыляя кривыми ножками, присоседился к молодцу с бакенами. С незапамятных времён в болезненном тике жевавшие молчание губы впервые расслабились на виду собрания и, разверзнувшись вширь, швырнули прямо в лицо смельчаку звоночки свои с хрипотцой:
— Кол, застрявший в мозгу моём со времени Нерона, и пронзивший было мой грешный язык, уступил ему, дабы плеснул он тебе в обличье: поганец ты!
Посреди светлицы рухнул он на колени и принялся с размаху хлестать себе впалые щёки обеими руками.
Со скамьи на земляной пол свалился забавник Лещ и, колотя локтями, с каждым ударом весело и убеждённо выкрикивал: «На пользу людям, на пользу людям!»
Суровый Прокуратор, тронутый опасностью ситуации, грозно клонил петушиную головку на жилистой шейке и правой ногой выражал великую решимость утишить бунтовщиков, как вдруг гомон собрания покрыл мощнейший гула– и Посланник загремел с укоризной:
— Князь, он поступил глупо, помянув убогое занятие и подлое прошлое товарища. Спор исчерпан, дело ясное, раз я так решил.
Косые двери светлицы с писком разошлись– и дозорный впустил пришельца.
Толстячок кроткий, кругленький. Прискоком приковылял он к Посланнику и прямо перед ним застыл. Чернявые, настороженные усики заметно встопорщились в плаксивых уголках– и выпрыгнувшие из орбит рубиновые глазки по-заячьи заскакали-запетляли по тотчас окаменевшим лицам собрания.
Немилосердное молчание он выразительно парировал звучным, притом доброжелательным хохотком.
Посланник водрузил на плечико человечка тяжкую длань и, смягчая тембр голоса, добродушно изрёк:
— Твой дар улыбки уже многое значит. Отколь ты?
— Пришелец из города.
Рокотнул злобный и ревнивый ропот; лбы тесно окружили Посланника; над головами протестующе затрепетали пары ладоней.
Громадный, в синих прожилках, нос полковник трагически втянул воздухи выразился посредством болезненно поджатых губ:
— Человече! Не поминай город. В памяти нашей он почил навсегда. Я сам было во главе тысячи рушил его. И все полегли, слышишь? Все! Я, полковник, один-однёшенек уцелел.
— Господин Полковник,— учтиво заверил пришелец,— город есть, возможно не ваш, но он есть, ибо из него я прибыл к вам, и принёс угадайте, почтенные, что такое я вам доставил?
Он сложил ладони рупором и отрыгнул в них: «Идею...»
— Не любо! — вскричал Прокуратор.
— Не лю-лю-бо, — громыхнул Щука.
— Ничто мне не любо,— сунув руки в карманы, похвастал Князь, —не люба идея, пришельцев также не люблю, ни пришельцев с идеей, ни её без пришельцев.
— Мне любо,— сладостно прозвенел Суплент, — мне определённо нравится аптекарь, продавший Ромео яд.
— Всем идеям со времён Платона я отсёк головы, — заверил грозный Палач и громыхнул указующим пальчищем об угол столешницы.
Посланник за обе ручки подвинул человечка к себе и, поглаживая свой подбородок, ободрил пришельца:
— Выкладывай.
И встревоженный малютка со стоном завёл свой рассказ:
— Господин хороший, я знаю, что там, там, где почтенному собранию не угодно, совершенно нехорошо. Поэтому я сбежал. Просто боюсь. Ужас, видимый вполне, в штанах, в огромной английской кепке на склонённой голове и с трубочкой в зубах ходит по улицам, в парках посиживает, в ресторанах ест-попивает. И он плюёт на дороговизну, ничуть не экономит. Я познакомился с ним лично.
Владел я там, где господам не угодно, наследственным имуществом, то бишь десятком больших домов.
— Ты лжёшь, — вскипел Князь.— Все городские дома принадлежат мне.
Человечек неожиданно покраснел от натуги и. пощипывая складчатый подбородок, возразил с плаксивым, но твёрдым достоинством:
— Прошу прощения господина Князя, но господин Князь возможно запамятовал, что десять доходных домов в городе– моя и безусловно моя собственность.
Торжественно заявив о своём праве, он топнул ножкой– и важность собственных слов исполнила его страхом, и человечек метнулся к возвышенным коленям Посланника, в задумчивости застывшего на скамье. И большой человек приголубил, приласкал маленького, и вновь раздался писк жалобных откровений:
— В каждом из десяти моих доходных домов по сто комнат. В самом деле, точнёхонько по сотне в каждом. В каждой из комнат я старался поспать одну ночь– и нигде не нашёл сна. Ибо являлась надо мной та огромная тень, и вздымалась она до потолка– в английской кепке, с трубкой в зубах. Он прямо в глаза мне светил ужасным белым фонариком и силой стаскивал меня с кровати. Я даже не успевал как следует одеться. Как щенка на коротком поводке а холодной своей клешне он затем волок меня за собой. И ничего не говорил, только порой плевал по ветру.
А обличья такого я прежде не видывал. В общем, это какой-то дивный вид гуттаперчевого циркача, тот господин тень. Представь себе, досточтимый Посланник: рос он на глазах сразу за дверью, на лестнице, а на улице сверхчрезмерно вытягивался выше крыш, возвышался над всем городом и размашисто, стремительно шлёпал куда глаза глядят, бежал как полоумный от погони. Я отчётливо видел, как он топтал и мял малюток-прохожих, крушил бордюры, сбрасывал трамваи с путей, громил высокие дома. А предшествовал и следовал ему ропот столь устрашающий, что людишки хватались за сердечки, замирающие от страха, млели и жали головки к стенам. Порой для личного разнообразия он сильно сокращался и становился малюткой, карликом чуть выше земли– этаким вот. Таким он шмыгал в заведения, и расшвыривал там компании весёлых гуляк, чтобы совершить затем какое-то задуманное им кровавое злодейство. Надо было видеть, как он пугал, преследовал, калечил людей– всегда невидимый. И я поклялся воздать ему за тысячу бессонных ночей, и опечатал тысячу комнат, дабы в недобрый час не наведался к жильцам тот мерзкий господин с ослепляющим фонариком.
— Глупо, — процедил Прокуратор,— надо было вызвать полицию.
— Естественно, господа, — радостно выкрикнул пришелец, — естественно, я так и сделал, но– гораздо обдуманней и вернее: на благо человечества я собственнолично стал полицаем.
— Что за самоуничижение!— посочувствовал Князь.
— И вот, господа мои, долгие годы я был образцовым полицаем. Вооружённый окровавленной саблей, револьвером и белой палкой, прошу прощения, в парадном зеленоватом мундире, украшенном широкой персидской лентой за неустрашимость, и сербским, бурским, марокканским, венесуэльским, сиамским а также критским серебряными крестами за заслуги (все первого класса, с коронами!) и за выдержку, без передышки, беспощадно преследовал я господина тень. Естественно, я снова ни часа не соснул, и глаза мои лезут из орбит, покорнейше прошу прощения. Страшилище лезет из узкой улочки, а я на посту– ап! из-за угла одного из моих домов– и я дую в свисток, и именем закона прошу удалиться. Думаете вы, он меня хоть раз послушался? Где там! Итак, я стреляю в него. О, как хорошо видел я его упавшего, истекающего кровью. Как он свивался в клубок и приподымался– чисто маленький плачущий мальчик. После чего, ради общего покоя и безопасности, он удалялся в ближайший пункт скорой помощи, а я за руку обязан был проводить его, поскольку такова моя обязанность полицая, которому не годится добивать ребёнка.
— Он не таков!— возмутился новичок.— Он, скажем прямо, несокрушимый, бессмертный. В следующий после злополучного вечера раз я саблей было порубил на куски этого гуляющего монстра. Дворники собрали останки и на виду толпы зарыли их в неосвящённую землю. И что вы думаете? В ту же рождественскую ночь я встретился с ним на главном рынке. Накрапывал дождь. Я не поверил своим глазам. Подхожу поближе– и узнаю его, в этакой темени. Он самый– неуклюжий, огромный– под зонтом спустил штаны и у памятника великому поэту совершает очень некрасивый поступок: пакостит священное для всех нас место. Я, не долго раздумывая, принялся бить его палкой по голове, а он выскользнул, вышмыгнул–и одним махом вскочил на мою, на эту вот спину и присел там, дорогие господа мои хорошие– дурно пахнущий, расхристанный.
Впечатлённые повестью слушатели принялись старательно обнюхивать человечка.
Тот содрогнулся, горько всхлипнул и кулачками затёр глазки.
Растроганный новичок даже присел Посланнику на колени и размеренно зарыдал весь дрожа. Теперь он цедил сквозь зубы неразборчивый шёпот. Народ склонился над ним.
— Всю зиму он ездил на мне, как на осле. Болело сильно. Я был в комиссариате полиции, в пожарной части, у приходского священника и у военного коменданта. К людям на улице взывал о помощи. Никто не смог стащить чудовище с моих плеч. А парламенте было принято экстренное воззвание к нему– оно не вняло. Наконец, старый мой почтенный доктор посоветовал мне отправиться к вам, достойные и могучие мужи. И верно! Перед самыми воротами он слез с меня, тотчас вырос до небес и, потрясая кулаком, метнулся вдоль ограды туда, сами знаете... Такой чёрный и огромный, собой затмивший закатное солнце...
Те в панике отпрянули от него, закричав хором:
— Значит он был тут?! У самых ворот?!
— Где наш Шпион, почему не донёс?— взвыл побледневший Прокуратор.
— Ух ты! Чудище у ограды, чудо-юдо ante portas, в колченогий Шпиончик баиньки себе и нам на здоровье, — проскрежетал Лещ.
Из толпы шагнул хромой грязнуля с горбатым семитским носом, с упрямо опущенным взглядом, подступил к Посланнику и принялся вполголоса оправдываться:
— Знаю, видел тот кошмар за оградой, но не рассказал вам, поскольку есть у меня иная важная обязанность: я должен постоянно следить...
— Переполох и дичь тут– в наших стенах? Позволите сказать?.. Спокойствие!— наконец приказал всем Посланник.
— Итак, наш избавитель и целитель, достославный доктор Липек...
— Он? он... и что, что такого?— те метнулись к нему со всех сторон.
— Итак, он, он самый– улыбается.
— Нет! это невозможно,— категорически и весело возразил Полковник.
— А я решительно утверждаю это, поскольку не раз подсмотрел, как он великолепно улыбается до ушей, вот так,— Шпион дико захохотал.
— Но чему? ты, убогая тварь!— нетерпеливо вскинулся Князь.
Шпион понурился, скривил губы и пронзительно вскричал:
— Тыкве, тыковке!
Он медленно приблизился к окну и жестом руки указал тайное место в саду.
Прокуратор тряхнул головкой, почесал запущенные усы и, подбоченясь, озадачил Посланника:
— Что это может значить?
Тот грустно вздохнул и пробормотал нечто вроде того, что нет для него неразрешимых проблем и неразгаданных тайн. После чего он встал и, держа новичка за плечо, вперил свой спокойный, проницательный взгляд в его гранатовые от натуги глазки. Затем изрёк:
— Из твоих, Полицай, показаний следует то, что ты выдержал вступительную пробу и принят в Отдел. Конечно, начнёшь ты с нижайшего уровня: будешь шестёркой на подхвате. Для развития бдительности твоей назначаю тебя адъютантом нашего хромого Шпиона.
Тот поклонился вождю и нервным взглядом цесарки окинул жертву.
И лицо Посланника покрыли странные сияющие проблески. Возвышенный лоб сгладился и походил на мраморный свод, брошенный в сторону взгляд наслаждался закатом, в светотени над губами сошлись покой и вдохновение. И торжественно, словно из угрюмого молитвенника, Посланник в глубине своих дум запел кант во спасение горстки верных избавителей:
— Внимание, бойцы!
Отряд качнулся и врос в пол.
— Бойцы! Постриг наново рождённого и, прежде всего, ценное свидетельство колченогого Шпиона склоняют меня погрузиться в помыслы ваши о предстоящих нам свершениях. Прежде чем поразмыслим вместе, пусть каждый из вас про себя повторит ежедневную клятву. Вслух я повторю вопросы её, а Полковник павшего войска ответит на них... Кто ты?
— Истинный воин Христа.
— Откуда ты?
— От крови палачей. узревших мудрость спасения на Кресте, прибываю из объявшего миры жестокого смятения.
— Где ты обретаешься ныне?
— В твердыне мечты, раздумья и сосредоточения перед выступлением.
— Какова его цель?
— Покаяние и месть.
— Хорошо, Полковник,— подытожил Посланник,— а теперь да услышит Князь: в чём ты каешься и за что мстишь?
— Э-э, он снова замутит, — вмешался кислый Прокуратор.
— Неправда, поклёп! Прошу вас, слушайте. Каюсь в слепоте и подлости рыцарствовавших предков, не пожелавших вызволить из мук Спасителя. Так неплохо?
— Безупречно, — признал Посланник. — И на ком ты отмстишь?
— На всех народах, таящих яд в сладких речах молитв и веками творящих злодейства.
— За что?
— За поруганное дело Искупления, за бесплодный труд муки, за скудное наше прозябание– нестерпимое и бессмысленное, за душок мертвечины осени, затаившейся в чашах наших первоцветов, за тенью следующее за нами разочарование, за адскую боль отчаяния наших умов, за тревожное смятение и замершую тоску наших смертельно усталых сердец, за...
Роман Яворский
перевод с польского Терджимана Кырымлы
(начало рассказа)