Предыдущее: http://stihi.ru/2020/11/05/5510
Арию Ленского художник НепростАков затянул ещё метров за двадцать пять — тридцать от Шиншилова, увидев которого, он широко разулыбался и отвёл в сторону левую руку. Правая ухватилась за кожаный портфель, сшитый ещё в эпоху неолита.
— Что день грядущий мне готовит? — неслось по Большой Мещанской, пугая шарахающихся в разные стороны галок.
Поравнявшись с Шиншиловым, художник НепростАков остановился, но только телом. Пение арии продолжалось, хотя и не тенором, так как певец наш принадлежал, скорее, к баритонам.
Левой свободной рукой он схватился за одну из шиншиловских пуговиц. Глаза его сияли. Из портфеля победно торчал берёзовый веник. Наш новый знакомый имел несколько отличительных черт, но, пожалуй, главной из них было его постоянное соответствие восьмидесятилетнему возрасту: так было и сорок, и двадцать лет назад, так было и ныне, и, как думалось, будет через полвека. Восемьдесят — и всё тут! Ещё он прославился знанием всех опер, шедших в Мариинке, так как в довоенное время служил там помощником декоратора и на досуге запомнил их от "а" до "я".
Запах от художника НепростАкова исходил сложносочинённый: в нём угадывались нотки масляной краски, яблочного сидра и тройного одеколона.
— Рад видеть вас, дорогой Евмен Феодорович! Как дела? — подал голос Шиншилов в перерыве непростАковского пения, наступившего минут через двадцать - тридцать после встречи.
Евмен Феодорович, а именно так звали нашего нового знакомца, воодушевился доброй реакцией Шиншилова и продолжил пение ещё примерно на полчасика.
Наконец, улыбающийся НепростАков, завершив на сегодня баритональные пытки, протянул:
— Нутессс... братец... м-м.... да-с... — и замолчал, разглядывая Шиншилова будто в первый раз. Шиншилов ответно улыбнулся, поинтересовался здоровьем художника и творческими планами.
— Так ведь...э-э... гм... мы пишем в настоящее время пейзаж усадьбы Льва Толстого, — выговорил НепростАков. На это потребовалось ему минут десять. — И па-апрошу заметить, что... м-м... — и тут наш новый знакомый вновь запел, теперь уже по-итальянски. Шиншилов терпеливо ожидал следующего перерыва. Он наступил неожиданно быстро, минут через пятнадцать...
— А вот что вы, батенька, скажете на... э-э... моё предложение, обращенное, собственно, а-а... м-м... к вам и коллеге Девяносторожкову насчёт откушать у меня яблочнаго сидра нынешнего урожая, а? — художник сиял. Видимо, сидр был действительно неплох и соответствовал настроению Евмена Феодоровича.
Тут надобно пояснить, что коллегой Девяносторожковым наш герой называл Леонтия Ивановича под указанной выше фамилией, тоже художника, но, в отличие от НепростАкова, носившего вместо портфеля небольшие усы и черный берет.
Сии художники, а именно НепростАков и Девяносторожков, приняли в свои ряды моложавого (при царе-батюшке Пьере Высоком) Шиншилова, и выставляли работы свои, включая любительскую мазню поэта Шиншилова, на разных выставках, включая губернские.
Художники редкостно дополняли друг друга. Если НепростАков в работах своих воспевал пейзажные прелести Десны и Неруссы, их пойменных лугов и прибрежных лесов и косогоров, любитель Шиншилов корпел над натюрмортами, называя их "портретами вещей", то Девяносторожков был мастер портрета и бытовых картин.
Как-то раз Шиншилов, зайдя в его мастерскую, увидел изображённое пепелище, на котором сидел согбенный солдат с отрешённым лицом и курил. Его лицо было точной копией самого художника. Увидеть двух совершенно одинаковых людей — с кистью и красками, с одной стороны, и рядом смотрящего с холста солдата, с другой стороны, — было зрелище не для слабонервных. Причём, настоящий Девяносторожков никогда не носил ни медалей, ни орденских планок, даже в праздники, хотя Шиншилов знал, что его старший друг лично расписался на Рейхстаге.
— Да-а, биография, — пронеслось в шиншиловской голове, смотревшей на холст и на художника, на художника и холст...
И вот как-то раз (у кого повернётся язык назвать этот речевой оборот лишним?) данная троица собралась в саду у НепростАкова, где под старой яблоней был вкопан незатейливый стол из карельской берёзы, отороченный палисандром и венге. На нём невооружённым глазом обнаруживалась большая бутыль с янтарной жидкостью, а рядом на глубокой тарелке лежало несколько яблок.
— Модест, подбери ещё штучек пять, — пропел довольный хозяин сада, указывая Шиншилову, где следует искать необходимые плоды, выставляя на массивную столешницу высокие стеклянные фужеры.
— Мальцовское стекло, — будто отвечая не немой вопрос Девяносторожкова, пропел НепростАков.
Он священнодействовал: ловко опрокидывая бутыль в очередной фужер, наполнял его на две трети, вытирал появлявшиеся на столе капли длиннющим белоснежным полотенцем и безумолчно мурлыкал закрытым ртом.
Погоды в тот день стояли истинно раннесентябрьские: утомлённое солнце уже приняло решение спрятаться за горизонт, в теплом воздухе пахло спелыми яблоками, невдалеке гудела пчела, подпевая хозяину сада.
Он следующим заходом в дом вынес большой кожаный кофр и поставил его рядом со столом.
— Нутессс... братцы, э-э... м-м... — продолжил НепростАков, — начнём-с, помолясь, — и высоко поднял вверх правую руку, занятую фужером с янтарным напитком.
Шиншилов и Девяносторожков поддержали хозяина действием. Сидр был прекрасен. Всё было в нём — и медовые краски пчелиного труда, и солнечное тепло нынешнего лета, и надежда, что впереди — только что-то хорошее, тёплое, бесконечное.
Троица постепенно, по мере опустошения бутыли, становилась единым целым — трёхголовое существо наливало, хрустело, закусывая сочными яблоками, и говорило... говорило... обо всём: о красках и художниках, картинах и выставках, о смысле и качествах художественного процесса, а главное — о жизни. И уже она не казалась такой тяжёлой ни онкобольному Девяносторожкову, ни вдовцу НепростАкову, ни Шиншилову, раскрывшему рот от фронтовых рассказов старших товарищей.
Наконец, солнце стало похваляться своим последним лучом. НепростАков раскрыл кожаный кофр, достал из него видавший виды фотоаппарат и стал готовиться, как сейчас говаривают, к селфи с друзьями.
И вот теперь, когда и век стал иным, и Шиншилов, он иногда глядит на стену своей комнаты. Там, из фоторамки, на него смотрит безоблачный сентябрь, растворённый в глазах НепростАкова, Девяносторожкова и его. Точнее, того — молодого Шиншилова.