Я ревность и неверие обрушу,
всей тяжестью строки –
на Вавилон,
что возносил свой грех, подобно груше
над райскими садами;
Аквилон,
всё колесил небритым пьяным рикшей,
срывая пламень с ветхого куста,
по улицам,
где ночь встречала пришлых
холодным поцелуем у виска.
Сквозь пошлость ритуальных зиккуратов,
ряды торговых лавок и шатров,
не потчуя: ни зёрнышком граната,
ни добрым словом –
северных ветров
неслась предгрозовая колесница,
скребя колёсами о камни и песок,
и ось сплетала судьбы, будто спицы,
и жалобно визжало колесо.
Пропитан потом, копотью и маем,
как нищий, досаждающий у стен,
я мёртвым голосам его внимаю,
что чаят с ветром, вновь сорваться в степь;
сокрыв росой в соцветьях абрикоса,
не песнь – предание, забытое в песках,
и соль, и тлен, и скорбь моих раскосых
пустых глазниц,
на разных языках
не воспоют.
Иная боль тревожит –
что осушив единственный родник,
он только неизбежное итожил;
и суть единства –
быть одним из множеств,
что тленное с бессмертием роднит.