Угодила в мордушку мне рыбка на рассвете, часов эдак в пять. Не просунулась с первой попытки, из мордушки её не достать, только вид у неё необычный, чешуя заменилась на шерсть, клочковато прикрыв неприличья, плавников (сколько надо ли?) - шесть. В иероглифах вся, как в татушках, расписная, едрить её язь. Что не так, не пойму, только ушки у неё вспухли вдруг, накренясь.
Не видал сроду дивного дива - уши рыбине этой зачем? Местность, клёву подстать - нелюдима, но годна для рыбацких ночей в одиночку, конечно, аскезу год назад принял, словно на грудь принимают, с души чтобы пемзой оттереть, что мешает уснуть.
Не о том я сейчас, снова к рыбе возвращусь, дабы мозг свой не спечь. Ночь. Мордушка. Небес тёмных глыба. Рыба рот зявит, что-то изречь силясь, морщась, кусаясь легонько. Я щекотки боюсь, как пацан.
- Сеть мордушки кончай теребонькать, говорю - ведь не видно конца у верёвки, прикрученной к жерлу, что ты мечешься, мерзкая тварь, что сулишь мне, какие там перлы? Берега сплошь - осока и гарь.
Налились кровью глазья навыкат, разобрал шёпот: "...невмоготу... уши пухнут, никак не привыкну клянчить, бедствуя... дай табаку! Не курящ, говоришь, эко лихо... осчастливить мгновенно смогла б... видишь, вон, поодаль, облепиха, внедорожником станет, в пикап по веленью тотчас превратится,
... никотина бы каплю, спаси."
По себе помню, как тяжко злиться, как курить бросил - неугасим жар желания. К зарослям - пулей, накрошил в самокрутку рогоз. В губы твари задышливой сунул, дабы снизить у ей токсикоз.
Задымила, слеза задрожала, с благодарностью в ряску сполза. Сердце щимит мне жалость кинжалом, не привыкшая жить у козла, каковым я являлся доселе, так как времени думать в обрез. Налицо благость даже емелям, погрузившимся в сутность аскез.
А когда ветерок дым развеял - ни мордушки, ни рыбки, но куст, превратился-таки, тем не мене, в гелентваген в листве из капуст неизвестной доселе валюты. Что ж, спасибо уже и на том, что аскеза не так уж и люта к тем, к радостям блага влеком.