За окно выплеснули остывшую манную кашу с комочками. Противно, сыро, густо. Выключили свет. Всыпали пригоршню блесток в пейзаж, слева и на горизонте. Разделили деревья поштучно, разодели: белый верх, чёрный низ, элегантно, но приторно. Под фонарями теплые круги света, - катаракта ночи.
Волшебство трех часов утра: все пьяные, раслабленные и голые. Видимо, ртуть подросла в термометре и сорочки на дубах стаяли вниз, в тропы и норы.
Ночь подливает эпоксидной смолы, обездвиживая пространство. Воздух тяжелеет, влажность нарастает, звуки перестают обнаруживаться, все словно переводится в черно-белую пленку кино, где я - сестра Люмьер. И становится невыносимо терпеть глубокую мягкость подушки и тепло одеяла, когда там, снаружи, такая сочная, обжигающая, как сухой лед, тягучая, как нефть, темнота [пустота] и моя бездна смотрит в нее. Зрачки в зрачки, шире, чернее, больше. Черная дыра поглотит меня, как только я распахну окно. И я очень этого хочу. Последний вздох, длиной в горящую спичку...