Я не был там, в опасной зоне,
и никто из близких.
Но я в то время жил
и сопричастен этой драме.
Гораздо позже, видя сериал,
я мучаюсь виденьем красной кнопки,
которую нажали. И взорвалось...
Я в Киев прилетел на года полтора позднее
Чернобыльской аварии,
и друг мой Сева сразу вез меня
в ту поликлинику, где ликвидаторы ходили,
чтоб радиацию детектором померить
от тела моего и от одежды
для полученья «чистого отсчета»,
ведь я летел без пересадки из Сибири.
Отсчет был чист, но теплые ботинки,
впитав воды декабрьского снега,
пока мы шли аэродромным полем,
конечно показали излученье.
А Сева был носителем идеи,
что Киев явно заражен опасно.
Он был ответственным гражданской обороны
и у него был датчик, что сработал
тогда, в конце трагичного апреля
и в праздничном восторге Первомая.
Но с ним была проведена беседа,
чтоб он молчал. А он молчать не стал.
Глухой протест возрос, стал очень громким,
и мы имеем ныне, что имеем.
Мне Сева говорил о чудесах природы,
с дождем вкусившей грозные рентгены,
она цвела, но как-то необычно,
и в Голосеевском лесу летали мошки
размером непривычно крупные, мутанты.
Но, может, то ему казалось от волненья.
Я видел страх, стремление уехать.
Во мне то время навсегда осталось.
Как пепел Клааса, все жжет меня реактор.