И грех, и шоу: намедни самой
живучей тварью меня ругал
не то вассал моего вассала,
не то дублёр моего врага
за то, что жадно глушил отраву
и улыбался. (Конечно, зря:
клиент не прав, потому что справа
пометка «Занято»). Говорят,
не избежал рыболовной сети,
очередное двойное дно
пробил, но дальше такое светит,
что это очень дурное «но».
Прогнозы пахнут весенней гарью:
мне светит ёмкое ничего,
но Drunken Cherry ещё в ударе.
(Слоится образ и перевод).
Чем тише едешь, тем громче шелест.
Платформа в сахаре поутру.
В пустом вагоне уткнётся в шею
незабываемый лучший друг.
Не забываемый. Соль в пробеле,
а что на ранах – большой вопрос.
Он напевает мне в шарф: «Убей их»,
хотя на деле не так-то прост.
Черешня давится: «Снова опыт
и надо мной, и не надо мной
подкрался с фланга. Полить сиропом
и зафиксировать для кино?».
С дневной личиной опять накладка,
все перекрытия выжгу сам.
Смотри, мой милый, смотри, как сладко
агонизируют небеса.
Вокзалы пахнут вишнёвым дымом.
Ночь пролонгируют фонари,
мерцая нимбом из-под воды над
идеей площади. Внешний ритм
перетекает в напев гортанный
и шьёт пространство пунктиром стрел
от пьяной вишни до капитана,
который так и не постарел.
Витрины дразнят глубокой синью,
в печаль вплетается тошнота –
симптом латентной анорексии,
след покаяния и поста.
Я чёртов мистик, брезгливый хищник,
экстазам – да, но морали – нет.
У инквизитора с пьяной вишней
крамольно общий набор примет.
Кого, тасуя колоду, ищет
незримый шулер? Ещё окно:
от командора до пьяной вишни
настолько близко, что не смешно –
душа на месте, а плоть в аренде
в честь поведенческого клише.
Змеиным шорохом из соседней
витрины: «Только не о душе...».
Внезапно странствующий осколок
подобен космосу на весах,
а спутник млеет: «Смотри, как долго
агонизируют небеса».
Декабрь осыпался карамелью
в карман сознания и залип.
Я балансировал на измене,
считал убежищем тёмный лифт,
за приворот принимал осанну,
функционировал в слоу-мо,
пока вассал моего вассала
срезал послойно клеймо «не мой».
Я назывался застывшим Каем,
шутом на вечные времена,
вишнёвой косточкой запуская
себя туда, где не ждёт она.
Она. Как будто немного нервно
гудит железо во мгле груди.
Я травянистое слово «вермут»
горчащей правдой переводил:
любовь свирепа. На пепелище
о газолине не говорят,
и апология пьяной вишни
для божьей милости – трупный яд.
По одиночке невыносимо,
хреново вместе. Куда глупей?
Мы после тысячной Хиросимы
годами ходим по скорлупе
и оставляем кровавый росчерк
в длину рутинного монтажа.
В нейтральных водах, пожалуй, проще
не жрать друг друга... И не дышать.
Она ложится, конечно, слева.
Несём такое, что и врагу
не всякий скажет на гребне гнева.
Хохочем до кракелюра губ.
Сгребаем оптом чешуйки, перья,
суставы – лишь бы отозвалось.
Суккуб с инкубом – кромешный пейринг:
сосущий голод, родство и злость.
Суккуб с инкубом – тут про условность
приставок можно шутить взапой:
с ней инквизиция факел сломит,
а я... С античности не святой.
Она прицельно втыкает пальцы
мне под лопатку. Недобрый знак –
свистящий выдох, пробитый панцирь...
Негаданный, рефлекторный взмах.
Эфир на пульсе и за ушами
бросает вызов глухой зиме.
Не без иронии искушают
дурная кровь и дурной пример
последней дверью цинично хлопнуть,
уйти обманчиво молодым...
Теряют запонки позолоту,
но в камне реет рассветный дым.
Чем больше ада, тем ближе к раю,
чем выше падать, тем мельче Рим.
Мы обороты не выбираем,
когда за ужином говорим
про стык язычества с христианством,
и мне до дерзости наплевать,
насколько в минус уходят шансы
на осязаемость волшебства,
на то, что выйду на грань весны я,
под ветром кутаясь в мишуру,
что амнистирует позывные
бог из машины – мой лучший друг.
Всё будет. Даром что я не верю.
Густеет винное рождество.
Смотрите оба, как вишневеет
живой до боли небесный свод.