1
С незапамятных лет всем дары раздавали
и каждый хватал тот, с которым мог выжить.
К примеру, пчела: воск и мёд, а не лыжи,
форель – плавники, в общем все не зевали.
И всё и всегда у них было в порядке,
только и дела: на свет появиться,
и кто чем богат, отоварить стремится.
Таков ведь обычай и взятки с них гладки.
Когда существо обнаружилось вдруг,
что разорвало обычая круг:
не лев и не голубь, не в глаз и не в бровь,
а чёрт знает что, неказисто и валко,
ошибок не счесть, и глядеть даже жалко,
и всё же отчаянно ищет любовь.
2
Запретный плод запретен почему?
Им ничего в нём нового не видно
и толку нет ни сердцу ни уму.
Запретов нет, ведь это очевидно.
С тем и ушли, покинули Эдем
и в памяти смешались все уроки.
Их гордый дух затмился. Глух и нем
теперь он в суете дневной мороки.
И ссорились и плакали навзрыд,
свобода, словно ведьма, бушевала,
земной юдоли обнажая вид.
Опасности росли и наказанья,
но ангелы вернуться не давали.
Всем под копирку путь один – в изгнанье.
3
По запаху можно что-то понять,
а глаз направленье и цель укажет.
Звук фонтана во тьме, как тать.
А он стоял у мысли на страже
и связь искал, чтоб её схватить,
чтоб в глотке пойманным словом билась,
слугой чтоб рощу могла срубить,
карала или дарила милость.
Чтоб целовать могла эта связь
и саранчой пожирать пространство,
и словом короновать на царство.
Жажда его сотрясала, страсть
любви беспредметной. Её коварство
над ним поиздевалось всласть.
4
Остался он и местностью был схвачен
и чередой сезонов и погод.
В горах жену нашёл он, не иначе,
ум солнце выжигало целый год.
А в городе двоюродные братья
и в ус не дули, ублажая плоть,
не веря ни в молитвы, ни в проклятья.
Им всё равно кому и что молоть.
Менялся он и проступало сходство
с землёй, где жил, и даже со скотом,
врастал в судьбу, судьба в его сиротство.
Судачили, что глуп и прост без меры.
Поэт увидел добродетель в том.
Тиран хотел, чтоб всем служил примером.
5
Усвоил он небрежные манеры:
жизнь медленна, скучна и ненадёжна.
С мечом и на коне ей больше веры.
И девушки глядели вслед тревожно.
А юноши, что ищут возмужанья,
свободы от родни и от порядка,
его любили вплоть до обожанья,
в поход за ним готовы без оглядки.
Когда вдруг оказался он без дела,
закончилась эпоха, солнце село.
Он растолстел, брюзжал и пил запоем,
или сидел в конторе за гроши,
детей учил общественным устоям
и ненавидел жизнь от всей души.
6
Знал в звёздах толк, да и в иных предметах:
старательно натуру изучал.
Прогнозы делал, раздавал советы.
Случалось, и награды получал.
Влюбился в Истину заочно, прежде встречи,
и вдохновлялся мыслями о Ней,
держал в уме возвышенные речи,
казалось, Её видит всё ясней.
К магическим предметам тяготел,
не отступал, и вот во всей красе
нашёл Её, несытым оком впился,
не испугался и не отступился,
добился наконец чего хотел,
и понял, что такой же, как и все.
7
Он им служил и слеп был, говорят.
Их лица, вещи смутно ощущались.
Он, словно ветром, облетал их ряд.
Его стихами люди восхищались.
Ему соорудили пьедестал,
тщеславие его загнало в угол.
Он от людей и от себя устал
и дьявол, тут как тут, его застукал.
И строки отказались ниспадать,
пытался он слагать их по порядку,
пропалывать, как огородник грядку.
От друга мог попятиться, как рак,
готов, кого ни встретит, обругать.
Но трепетал, лишь глянет кто не так.
8
Он собственную ферму приспособил
для митингов, и с маской знатока,
которую он у менял усвоил,
о равенстве поведал свысока.
Провозгласил всех братьями по духу,
вонзился в небо гуманизма шпиль.
Почти музей, поверить если слухам.
Какой-то даже он налог платил.
Но слишком быстро дело развивалось
и он внезапно с болью осознал,
что цель забыта, чувства не осталось,
в толпе один, лишь платежи и скука.
За ферму как приняться, он не знал.
Любви на смену притащилась мука.
9
Премудрый царь с престола вниз взирал.
Он видел мальчика и с ним овечье стадо.
И к пастуху он голубя послал.
Вернулся голубь, не добившись лада.
Но план хорош, он вырастет, поймёт.
Заставить надо, убедить, чтоб понял.
На этот раз орла послал в полёт.
Но, видно, вздор – за дураком погоня.
Мальчишка отвлекался и зевал
и строил рожи, и вертелся, мялся,
от дружеских объятий уклонялся.
Но вот с орлом сдружился без витийств,
царёв гонец его любовь снискал
и научил всем способам убийств.
10
Закончилась эпоха. Все, кто был
её питомцами, ушли, ленясь, вздыхая.
Земля не плодоносит, отдыхая.
Иссяк её гигантов прежний пыл.
Их мирный сон ничто не потревожит.
Дракон и тот смиренно опочил.
Картину вереск затянул, смягчил.
В нём кобольд прячется и потихоньку гложет.
Поэты лишь слегка угнетены,
да колдовские силы тайных капищ
бушуют, ощутив приход весны.
Невидимые, тянут тени лапищ
к глупцам, что ковыляют, словно клячи,
и грех царит, и все потрясены.
11
Конечно, молитесь: песнь просится в небо
цветение жизни прославить во всём:
в лицах, скульптурах, да мало ли в чём.
Довольно на всех песен, если не хлеба.
Но слышится плач и понятно откуда:
у душ одиноких защита худая,
злодеи окрепли, собралась их стая
и нет избавленья от лжи их и блуда.
История сопротивляется слепо
нашим надеждам и песням и пляскам
и учится только обману и маскам.
А Запад собою гордится нелепо
и тянут-потянут его, словно репу,
сотня-другая, поверивших сказкам.
12
Война безвредна, словно монумент,
коль узнаёшь о ней по телефону.
Флажки на картах, как эксперимент.
И места нет убийствам, даже стону.
Всего лишь план, но он ведь для людей,
которые хотят зачем-то выжить.
Им надо есть и добрых ждать вестей.
До странного легко их обездвижить.
Но может быть, идея хороша?
Всмотритесь в их восторженные лица:
трепещет от обмана их душа.
На карту глянешь, хочется напиться:
Нанкин, Дахау – это ведь не сон.
Немало мест подобных в унисон.
13
Где годы он провёл – не ближний свет.
Не то что генералы, вошь сбежала.
Под одеялом плоть его дрожала,
исчезла, не оставила примет,
в учебниках и то не задержалась,
о той компании где есть глава одна.
Был туп и пошл он, как сама война.
Стереть приметы время постаралось.
Но кое-что, как в тексте запятая,
подправило инструкции штабов,
пока он не исчез в пыли Китая.
Он без кривлянья и без лишних слов
сказал о чести, вроде вещь простая,
не псам оспорить человечий кров.
14
Они страдают, вот и все дела.
А место жительства бинты скрывают.
Жизнь к этому неспешно подвела.
Любимчиков она не забывает.
И друг на друга наплевать всем им.
Они, как будто разные эпохи.
Вся Истина, что день невыносим.
И сходства с нами, как с травой, ни крохи.
Пока здоров, кто может боль понять?
А вылечившись, рану забываешь.
И думаешь, не повредишься вновь.
Слепая вера! Веры не отнять.
Сам от себя чужую боль скрываешь.
Гнев можно разделить или любовь.
15
Под вечер день ослабил хватку сонно,
обрисовались чётче склоны гор.
И офицеры, обходя газоны,
вели неспешный, ровный разговор.
Садовники их взглядом провожали,
рассматривали френчи, сапоги.
Их взгляды льстили, а не раздражали.
Жизнь совершала ровные круги.
Невдалеке две армии застыли,
по знаку в бой готовые вступить.
Всё для убийства нужное у каждой.
А местность ждёт, чтобы её сгубили,
измучена она кровавой жаждой.
Помогут скоро жажду утолить.
16
Далёк рассказ ещё от завершенья,
смешались преступления, обманы,
но опустела память и карманы
рассказчиков. Осталось пораженье.
Одни стиль молодёжный не выносят
и поучают их высокомерно.
Другим и вовсе мир – барак холерный,
и с похмела на что только не косят.
С потерями они обручены,
тревожны, беспокойны и слезливы.
Их спутаны порывы и мотивы.
Влечёт туда их, где им побывать
не светит, их надежды прихотливы,
свободы тень не устаёт их звать.
17
Да попросту мечтатели они
и ритм сердец пошёл на абордаж,
зажечь готовый радости огни
и даже мёртвых приводящий в раж.
Кто слышит их, насвистывать готов,
они кривое зеркало потерь,
как эхо, как изнанка наших снов,
не верь потерям, а мечте поверь.
Смотри, с цепи танцоры сорвались,
в ужасный год им бедствия не в счёт.
Исчезла Австрия, Шанхай в огне. Печёт!
Шансон французский, стон и боль сплелись,
а из Америки летит и вширь и ввысь:
«Do you love me as I love you?»
18
В настоящее вмёрзнув, в его шум и гам,
мы скучаем по древности и простоте,
по природе, её заповедным местам,
инстинктам естественным и наготе.
Ночью, забившись в дома и уснув,
мы пытаемся будущее опознать
и бредём лабиринтами, музыки гул
сотрясает набитую снами кровать.
Но музыка только соблазн и мечта
и тайная не открывается дверь.
Мы сами не те и эпоха не та.
Фонтанам, скульптурам прописан покой,
бесстрастны они и не знают потерь,
не тянутся к воле дрожащей рукой.
19
Когда все ангелы трубят о пораженьи
и делается явным торжество
врагов, пришедших радостно в движенье,
провозгласивших зла с добром родство,
великий Соблазнитель всеми принят,
великодушие не сыщешь днём с огнём,
давайте вспомним тех, кто был покинут.
В Китае сидя, думаю о том,
кто десять лет в молчании таился,
пока в Мюзо вдруг не заговорил,
в измене обвинениям не веря.
Он всё постиг, как бы с небес спустился,
морозной ночью двери отворил
и гладил замок, как ручного зверя.
20
К чему их имена? Не в именах ведь соль
гигантских площадей и небоскрёбов рост.
Вину они скрывают или боль
людей ущербных, времени погост.
Людей, ушедших в камень с головой,
чтобы оставить хоть и в камне след.
Их не любили. Ранены молвой,
инкогнито, её впитали бред.
Неузнанные, тенями в веках
они задержатся без чётких черт, без лиц,
как знаки препинания в строках.
Но вдруг по зову памяти, любви
ожить в ручье способны, в крике птиц,
в цветах, и в нашей, главное, крови.
21
(to E.M. Forster)
Хотя все королевства далеко,
а Истину лишь бомбы обсуждают,
и к слуху нашему пробиться нелегко,
Она в душе ютится и блуждает.
По склону ненависти катимся впотьмах,
а Ты за нами вслед летишь, как камень.
Когда же злоба прячется в умах,
Ты комаром звенишь и снова с нами.
По-разному зовут нас: Джон, Филип...
Мы злу поможем пересечь границу
и, кувыркаясь, наугад, как птицы
ослепшие, не разбираем лица,
о стену мглы расшибся каждый, влип.
А тут навстречу Ты с мечом – нам мнится.