О.Мандельштаму
Быть может против правила греша
и праведников,
как хмельную брагу
в пустыне жизни пьёт моя душа
крамольных строк живительную влагу.
Я знаю, их развеян будет прах,
они умрут на острие морали:
бунтовщиков за совесть, не за страх,
во все века сжигали на кострах,
но и смиренье тоже распинали.
Чураясь безрассудности стихий,
прислушиваясь к рокоту Курантов,
едва дыша, влачат мои стихи
надломленные души арестантов.
Они бредут сквозь суеверный страх
могил,
бледнее сумерек вечерних,
и вороны, качаясь на крестах,
торчат, как на «васильевских шестах»
отрубленные головы «неверных».
Роняя в слякоть труб истлевших медь,
предав забвенью звание и имя,
стихи, как обречённые на смерть
скитальцы,
в обезвоженной пустыне.
Они бредут от суеты вдали
сквозь звон щитов и пенье «аллилуйя»,
где продаётся совесть за рубли,
где нищие валяются в пыли,
ловя полы владык для поцелуя.
Но, не юродствуя у алтаря,
не покупая кротостью доверья,
я верю в честный труд золотаря,
в крамолу строк и в будущее верю.
Пусть проклянёт тщедушный пилигрим
мой прах безродный в исступлённом крике,
я верю в то, что где-то есть Гольфстрим,
что вновь, как прежде, запылает Рим
величием рабов, но не владыки.